Брет Истон Эллис
Меньше, чем ноль (Less Than Zero)
Меньше, чем ноль
Посвящается Джо Макгиннису
This is the game that moves as you play…
X
There’s a feeling I get when I look to the West…
Led Zeppelin
На улицах Лос-Анджелеса люди боятся слиться с толпой. Это первое, что я слышу, вернувшись в город. Блер встречает меня в аэропорту и бормочет это себе под нос, пока ее машина въезжает в гору.
– На улицах Лос-Анджелеса люди боятся слиться с толпой, – говорит она.
Хотя эта фраза и не должна была меня взволновать, она застревает в голове на неприятно долгое время. Остальное кажется неважным. То, что мне восемнадцать и сейчас декабрь, что полет был неприятным и пара из Санта-Барбары, сидевшая напротив в первом классе, довольно сильно напилась. Грязь, забрызгавшая мне джинсы, казавшиеся холодящими и свободными еще сегодня в аэропорту Нью-Гэмпшира. Пятно на рукаве мятой и влажной рубашки, которая утром была чистой и свежей. Вырез моей серой клетчатой жилетки, кажущейся более восточной, чем обычно, рядом с чистыми обтягивающими джинсами Блер и ее бледно-голубой майкой. Все кажется неуместным рядом с этой фразой. Но, похоже, легче слышать, что люди боятся слиться, чем: «Я уверена, что у Мюриэль анорексия», или певца, кричащего по радио о магнитных волнах. Все, кроме этих шести слов, кажется неважным. Ни теплый ветер, словно несущий машину по пустому асфальтовому шоссе, ни выветривающийся запах марихуаны, которым все еще слабо пропитана машина Блер. Все сводится к тому, что я, молодой парень, вернулся домой на месяц, чтобы встретить людей, которых не видел четыре месяца, а люди боятся слиться.
* * *
Блер съезжает с шоссе и попадает на красный. Сильный порыв ветра качнул машину, Блер, улыбаясь, говорит что-то, может быть, о том, чтобы поднять верх, и переключает радиоканалы. Почти у самого моего дома Блер вынуждена остановиться: пятеро рабочих поднимают останки поваленной ветром пальмы, грузят листья и куски мертвой коры в большой красный грузовик, – и Блер снова улыбается. Наконец дорога свободна, ворота открыты, я выхожу из машины, удивленный сухостью и духотой. Я стою довольно долго. Блер, вытащив мои чемоданы из багажника, ухмыляется и спрашивает:
– В чем дело?
– Ни в чем, – отвечаю я.
– Ты что-то побледнел, – говорит Блер.
Я пожимаю плечами, мы прощаемся, она садится в машину и уезжает.
* * *
Дома никого. Работает кондиционер и пахнет хвоей. В кухне на столе записка – мать и сестры уехали за покупками на Рождество. Оттуда, где я стою, видно лежащую у бассейна собаку, она тяжело дышит во сне, шерсть ерошится ветром. Я прохожу наверх мимо новой горничной, она улыбается мне и, кажется, понимает, кто я; комнаты сестер по-прежнему одинаковы, только разные вырезки из журналов на стенах, и, войдя в свою комнату, вижу, что она не изменилась. Все те же белые стены; пластинки на своих местах; телевизор не передвинут; жалюзи открыты, как я их и оставил. Похоже, что, пока меня не было, мать и новая горничная, а может быть, старая горничная, убрались в моем шкафу. На столе пачка комиксов с запиской сверху, вопрошающей: «Они тебе еще нужны?»; сообщение о том, что звонил Джулиан, и открытка с надписью «На хуй Рождество». Я открываю ее – внутри написано: «Давай пошлем Рождество вместе» – приглашение на рождественский вечер к Блер. Я откладываю открытку и замечаю, что в комнате становится холодно.
Я снимаю ботинки, ложусь на кровать, щупая лоб, чтобы узнать, есть ли у меня температура. По-моему, есть. Держась за лоб, с опаской смотрю на застекленный плакат, висящий над моей постелью, но и он не изменился. Это постер к старой пластинке Элвиса Костелло [1]. Элвис уставился в окно с кривой, ироничной улыбкой. Слово «доверие» парит у него над головой, солнцезащитные очки – одно стекло красное, другое голубое – сдвинуты на кончик носа, так что видны слегка косящие глаза. Впрочем, глаза на меня не смотрят. Они смотрят куда-то в точку возле окна, но я слишком устал, чтобы вставать и идти туда.
Я беру телефон и звоню Джулиану, удивляясь, что помню номер, но никто не отвечает. Сажусь и сквозь жалюзи вижу, как бешено качаются пальмы, просто кренятся под жарким ветром, опять бросаю взгляд на постер, отворачиваюсь, снова смотрю на улыбку и насмешливые глаза, я все еще слышу, что люди боятся слиться, и пытаюсь преодолеть фразу, победить ее. Я включаю MTV, говоря себе: «Я могу ее преодолеть», – и засыпаю, словно приняв валиум, думая о Мюриэль, и, когда начинают мелькать клипы, мне становится нехорошо.
* * *
В этот вечер я прихожу к Блер с Дэниелом, он в темных очках, черном шерстяном пиджаке и черных джинсах. К тому же на нем черные вязаные перчатки, на этой неделе он сильно порезался о кусок стекла в Нью-Гэмпшире. Я ездил с ним в травматологическое отделение больницы и смотрел, как прочищали рану, смывали кровь и начали сшивать проволокой, пока мне не стало дурно, я вышел и в пять часов утра сел в комнате ожидания, слушая, как Eagles поют «New Kid in Town» [2], мне хотелось домой. Мы стоим возле двери дома Блер на Беверли-Хиллз, Дэниел жалуется, что перчатки цепляются за проволоку и слишком тесны, но не снимает их, потому что не хочет, чтобы все видели, как тонкая серебряная проволока торчит из его пальцев. Блер открывает дверь.
– Привет, красавцы, – восклицает Блер. На ней черная кожаная куртка, брючки, она босая, обнимает меня. Потом смотрит на Дэниела.
– А это кто? – спрашивает она, ухмыляясь.
– Это Дэниел. Дэниел, это Блер.
Блер протягивает руку, Дэниел улыбается и мягко пожимает ее.
– Ну, входите. С Рождеством. Рождественских елок две – одна в столовой, другая в кабинете. Обе украшены мерцающими темно-красными фонариками. На вечере ребята из гимназии – большинство я не видел с выпуска – все стоят возле двух огромных деревьев. Здесь же Трент, модель, мой одноклассник.
– Привет, Клей, – говорит Трент, на шее у него шарфик в красно-зеленую клеточку.
– Трент, – говорю я.
– Как вы, детишки?
– Отлично. Трент, это Дэниел. Дэниел, это Трент.
Трент подает руку, Дэниел улыбается, поправляет очки и легонько пожимает ее.
– Привет, Дэниел, – говорит Трент. – Ты где учишься?
– Вместе с Клеем, – отвечает Дэниел. – А ты где?
– «Ю-си-эл-эй» [3], или, как любят называть азиаты, «Ю-си-ар-эй».
Трент изображает старого японца – глаза прищурены, голова наклонена, передние зубы пародийно выпячены – и пьяно смеется.
– А я хожу в Университет Испорченных Детей, – говорит Блер, по-прежнему ухмыляясь, проводя пальцами по своим длинным светлым волосам.
– Куда? – спрашивает Дэниел.
– «Ю-эс-си» [4], – поясняет она.
– Ах, да, – говорит он. – Правильно. Блер и Трент смеются, она на секунду хватается за его руку, чтобы удержать равновесие.
– Или «Еврейский эс-си» [5], – продолжает она, почти задыхаясь.
– Или «Еврейский си-эл-эй», – вторит Трент, все еще смеясь.
Наконец Блер прекращает смеяться и, предложив нам попробовать пунш, летит к двери.
– Я схожу за пуншем, – предлагает Дэниел, – Ты будешь, Трент?
– Нет, спасибо. – Трент смотрит на меня: – Ты что-то бледный.
Я тоже это замечаю в сравнении с ровным, темным загаром Трента и цветом лиц большинства собравшихся.
– Я четыре месяца был в Нью-Гэмпшире. Трент лезет в карман.
– Вот, – говорит он, вручая мне визитку, – адрес солярия в Санта-Монике. Нет, это не искусственное освещение или типа того, и не надо втирать витамин Е по всему телу. Это называется «Ува-термы», просто красят кожу.
Я перестаю слушать Трента и смотрю на троих ребят, друзей Блер, которые мне не знакомы, все загорелые, светлые, один из них подпевает мелодии, звучащей из колонок.
– Действует, – говорит Трент.
– Что действует? – рассеянно спрашиваю я.
– М-м, «Ува-термы». «Ува-термы». Посмотри на визитку, чувак.
– А-а, да. – Я смотрю на визитку. – Тебе покрасили кожу, так?
– Так.
– Хорошо. Пауза.
– Чем ты занимался? – спрашивает Трент.
– Распаковывался, – отвечаю я. – А ты?
– Ну. – Он горделиво улыбается. – Меня приняли в модельное бюро, действительно хорошее, – уверяет он. – И угадай, кто будет не только на обложке «Международного мужчины» через два месяца, но и в июне в мужском календаре «Ю-си-эл-эй»?