— Нет! — возражал Нечаев, — необходимо покончить с этой историей; я уже дал знать Комитету, что ошибся в выборе Иванова, и он приказал мне порешить с ним.
Кузнецов продолжал притворяться, будто не понимает значения этого «порешить». В своем ужасе он, как утопающий за соломинку, хватался за всякое промедление, мешавшее Нечаеву произнести роковое слово.
Тот, с своей стороны, не спешил высказаться, предоставляя это другим.
— Он хочет сказать, что Иванова нужно убить, — вмешался Успенский, которого раздражала эта уклончивость.
Прыжов выразил громкий протест против убийства и, ничего не слушая, вышел из комнаты. Продолжали говорить без него.
Кузнецов спорил, но по малодушию с общего вопроса перешел на частности.
— Убийство не выполнимо, — оно не может удастся, — говорил он [146].
— Выполнимо! — возражал Нечаев, — я принял Иванова, и на мне лежит ответственность за него, — если не удастся иначе, я просто пойду к нему вдвоем с Николаевым и задушу его.
Успенский возразил, что такое дело должно делаться всеми вместе.
Было уже поздно, и решили разойтись, чтобы на утро собраться у Кузнецова.
Рано утром на их с Николаевым квартиру, действительно, явились Нечаев и Успенский. Николаеву, который ни о чем не знал, было заявлено, что Иванов не повинуется Комитету и будет убит.
— А ты ступай в академию и посмотри, там ли он, — добавил Нечаев.
Не задавая никаких вопросов, не выказывая ни малейшего изумления, Николаев оделся и вышел.
Кузнецов опять попытался спорить, но теперь Нечаев не хотел уже ничего слушать и только грозно спросил:
— Не думает ли и он сопротивляться Комитету? — Кузнецов замолчал [147].
Плана убийства еще не было составлено. Нечаев вдруг вспомнил о гроте в парке Петровско-Разумовского. Этот грот теперь уничтоженный, был, действительно, очень удобен для такого дела, особенно зимою, когда нельзя опасаться встретить в его окрестностях каких-нибудь любителей уединенных прогулок. Он находился в самом дальнем конце парка, в нескольких шагах от пруда и отделялся земляным валом от огибающей парк дороги. Нечаев же придумал и предлог, под которым можно заманить туда Иванова: нужно сказать ему, что будут отрывать типографию. Слух о типографии, зарытой в окрестностях Москвы, действительно существовал, и Нечаев ее разыскивал.
Кузнецов попытался сделать еще одно безнадежное возражение:
— По дороге за валом ходят сторожа, они могут услыхать борьбу и накрыть всех на месте.
Но Нечаев уже не слушал и занялся практическими приготовлениями: нужно было приготовить веревки, достать на крайний случай револьвер. Подошел и Прыжов. После полудня Николаев возвратился и сообщил, что Иванова в академии нет. Предположили, что он у Лау, жившего в Москве. Нечаев распорядился, чтобы Кузнецов, знавший адрес Лау, отправился туда с Николаевым, но в квартиру не входил, а дожидался на противоположном тротуаре и как только увидит, что Николаев выходит вместе с Ивановым спешил назад, чтобы известить остальных. Тогда Нечаев, Успенский и Кузнецов должны были отправиться в грот, а Николаев с Прыжовым — привести туда Иванова.
— Прыжов ненадежен, — шепнул Нечаев Николаеву перед уходом, — ты и за ним присматривай!
Через несколько времени Кузнецов вернулся и сообщил, что Иванов идет с Николаевым. Все поспешно вышли, оставив на квартире одного Прыжова. Ему было поручено сообщить Иванову об отрывании типографии [148], которая окапалась в гроте, но когда Иванов вошел и заговорил с ним, то он так волновался, что обрывался на каждом слове. Иванов, впрочем, не обратил на это никакого внимания, и тотчас же согласился ехать. Они сели втроем на извозчика и, доехав до Петровского, встали и пошли к гроту. В нескольких шагах от дороги им встретился Кузнецов. Он уже провел в грот Нечаева и Успенского, и был выслан навстречу остальным, так как ни Николаев, ни Прыжов дороги к гроту не знали.
Увидя Кузнецова, Иванов начал ему что-то рассказывать, но тот от волнения ничего не слыхал. Он пошел вперед, но сбился с дороги и завел всех в лес. Уже сам Иванов заметил ошибку и нашел настоящую дорогу. Было около шести часов вечера, и уже смеркалось, когда подошли к гроту. Иванов шел впереди, Николаев, которому было приказано схватить в решительную минуту Иванова сзади за руки, старался не отставать от него. Около грота никого не было, Нечаев с Успенским дожидались внутри, где было уже совершенно темно. Иванов вошел туда, Николаев следовал за ним и схватил его за руку. Тот вырвался и попятился к выходу, впереди остался Николаев и вдруг почувствовал себя прижатым к стене, а руки Нечаева сжимали ему горло. Он едва успел прохрипеть, что он Николаев. Иванов между тем, заметивши, наконец, что происходит что-то странное, выскочил из грота. Нечаев, бросивши Николаева, выбежал вслед за Ивановым, догнал его в нескольких шагах от грота и повалил на землю. Между ними завязалась борьба. Нечаев навалился на Иванова и схватил его за горло, но тот кусал ему руки, и он не мог с ним справиться. Все остальные столпились в ужасе-у грота и не трогались с места.
Нечаев крикнул Николаева, тот подбежал, но от волнения, вместо того, чтобы помогать, только мешал Нечаеву, хватая его за руки. «Револьвер!» — крикнул Нечаев. Николаев подал. Через несколько секунд раздался выстрел. Убийство было окончено.
Тело убитого обвязали веревками с кирпичами по концам и бросили в озеро [149].
На следующий день [150] Нечаев с Кузнецовым уехали в Петербург.
— Вы теперь человек обреченный! — говорил Нечаев своему спутнику словами из «Правил революционера».
Кузнецов был, действительно, уже обречен на потерю не только веры в дело, но и своей революционной чести.
Убийство Иванова было ему не под силу, — оно его раздавило, уничтожило.
«Обреченной» была и вся организация. Рассылаемые но почте прокламации в изобилии доставлялись в полицию и повел, наконец, к обыску в магазине Черкесова, который еще с весны находился под надзором. При первом обыске найдено было несколько прокламаций и какой-то список фамилий, в котором, между прочим, была фамилия Иванова. Магазин был закрыт, Успенский арестован [151].
Почти одновременно в пруду Петровско-Разумовского было найдено тело студента Иванова [152], убитого, очевидно, без цели грабежа, так как часы и портмоне оказались при нем. При нем же была его записная книжечка, а в ней тоже список фамилий, совпадавший с частью списка, найденного в Магазине. Там был сделан вторичный, очень тщательный обыск: отдирали половицы, сдирали обои, обивку с. мебели и в одном укромном месте нашли, наконец, всю канцелярию общества: печать, всевозможные «правила», массу прокламаций, списки членов как по номерам, так и по фамилиям, всякие доклады, протоколы, сообщения и т. д. По списку, найденному еще при первом обыске, в академии производились аресты, и дано было знать в Петербург об аресте Кузнецова.
Петербург оказал Нечаеву самый холодный прием: многие избегали встречаться с ним, спешили выпроводить с квартиры, и он с трудом находил себе ночлеги. Но, несмотря ни на что, Нечаев бился изо всех, сил, чтобы организовать хоть несколько кружков, и заваливал Кузнецова поручениями. Тот ходил всюду, куда его посылали, но, придя в какой-нибудь дом, забывал, что именно нужно сказать, что сделать. С самого дня убийства он был, как в бреду: ire мог ни спать, ни оставаться без движения.
Арестованный 2 декабря [153], он заболел и несколько недель пролежал в бреду и беспамятстве, но прежде потери сознания успел рассказать следователю об убийстве Иванова, каялся, плакал. Его подвергли подробному допросу, и он сознался во всем, рассказал все, что мог припомнить.
Сознались потом Успенский, Прыжов, Николаев, Долгов, сознались почти поголовно. И чем сильнее был замешан человек, тем полнее сознанье. Дело раскрылось в таких мельчайших подробностях, в каких никогда уже не раскрывалось ни одно из последующих.
146
Относительно, своего участия в убийстве Иванова Кузнецов говорил на суде следующее: «Из всего дела ясно было одно. Оно производится по требованию комитета. Собственно о комитете мы были такого мнения, что он действительно существует. Таким образом, если бы я отказался, если бы сказал прямо, что не пойду, то поставил бы себя в такое положение, в каком был Иванов, и мне ясно представлялось, что они могли и со мной учинить такую же расправу. Согласия я не изъявлял, но когда, потом на вопрос Нечаева: „кто же пойдет?“, я ответил, что я ни за что не пойду, то Нечаев сказал, что я обязан идти, потому что знаю план». («Правительственный Вестник», 1871 г., № 158)
148
В апреле 1869 г. Людмила Колачевская привезла из Петербурга в Москву и зарыла в окрестностях Филей типографский шрифт (см. А. И. Успенская. Воспоминания шестидесятницы. «Былое», 1922 т., № 18, стр. 29). Об этом шрифте было известно Нечаеву, но места, где он был зарыт, Нечаев, по-видимому, не знал.
149
В своих замечаниях на статью В. И. Засулич, А. И. Успенская писала: «Изложение Верой заговора и дела убийства Иванова сделано ею только по одному обвинительному акту, а известно, как составлялись прокурорами и жандармами такие акты: Вера не приняла во внимание ни этого обстоятельства, ни свидетельских показаний, ни речей подсудимых и их защитников. К тому же не надо еще и того забывать, что многие подсудимые (даже такие близкие друзья его, как Томилова, Орлов) вое решительно валили на Нечаева, находившегося за границей. Если бы Вера со всем этим считалась, ее изложение было бы, вероятно, иным». Это возражение А. И. Успенской не вполне справедливо: несомненно, что В. И. Засулич не ограничивалась одним обвинительным актом, а очень внимательно проштудировала весь стенографический отчет о деле нечаевцев.
150
Нечаев и Кузнецов выехали из Москвы 22 ноября 1869 г., убийство же Иванова произошло 21 ноября.
151
Первый обыск у Успенского был произведен 26 ноября 1869 г. Список, о котором говорит В. И. Засулич, заключал в себе фамилии лиц, намеченных для привлечения, а позднее отчасти и привлеченных, — в члены общества «Народная Расправа».
152
Тело Иванова было найдено 25 ноября, т. е. накануне обыска у Успенского. Однако, личность убитого удалось определить не сразу. Еще позднее была установлена тождественность убитого Иванова с тем Ивановым, фамилия которого значилась в списке, найденном у Успенского.