Аннотация

ПРЕДИСЛОВИЕ
В начале своей книги я должен сделать несколько оговорок. Эта книга — не юбилейная. Юбилей же обычно состоит в безотчетном прославлении и принятии писателя, изолированного от своей эпохи, как определенного эстетического целого. Это неправильно.
Толстой 60-х годов ближе связан с Боткиным 60-х годов, чем с Толстым 1910-го года.
Толстой создан своим временем, и он удачник из своей семьи.
Тентетников, по мнению Чичикова, в своей деревне мог бы писать историю отечественных генералов. Это было, очевидно, типовым или типообразным занятием ученого дворянина в деревне.
Гениальный Толстой эту книгу написал. Связь Льва Николаевича с его временем, с бесчисленными книгами, изданными, по словам Толстого, «иждивением правительства», увлекла меня, и я посвятил большую часть своей работы выяснению вопроса связи Толстого с его классом. Это увлечение об‘ясняется влиянием на меня нового, непривычного для меня материала. Менее отчетливо удалось провести мне в моей работе вопросы жанра.
Факт должен быть принят жанром. Здесь нет никакого идеализма, мы знаем, например, что в Англии работают старые машины; к качеству товара, производимого на них, привык потребитель, и хотя можно поставить новые машины, более продуктивные, но машины (жанр) не меняются. Попадая в литературу, факт глубоко деформируется в самой своей тематике, попадая в систему и окрашиваясь эмоциональным тоном ряда. Возьмем пример: Лев Николаевич Толстой свою еще неопубликованную целиком биографию начинает рассуждением о том, что ее можно написать различными способами, например, в стиле исповеди Руссо, и тогда это будет соблазнительная книга, и тут же упоминает о том, что первый раз он описал свое детство, в стиле Стерна и Тепфера.
Еще неопубликованная Толстовская биография литературно очень высококачественна, но, конечно, большое умение автора в ней не освобождает его от изменения материала. Отрывок написан Львом Николаевичем с выделением деталей. Берется какая-нибудь деталь и проводится через большой отрывок, который ею как бы инструментируется. Целый отрывок жизни мальчика то уравнивается запаху орехов, то на первый план выводятся восхитительные мыльные пузыри на руках моющейся бабушки. Таким образом, и это последнее слово у Льва Николаевича о своем детстве является всего только последним словом его литературного умения.
Приведу еще пример. Мы все знаем знаменитый рассказ Толстого о «муравейных братьях и о зеленой палочке», где детская игра через ассоциации с масонством, отмеченная самим Толстым, доводится до какого-то благородного заговора в пользу мира.
У Бирюкова рассказ о «муравейных братьях» приводится дважды, при чем, вероятно, это об'ясняется тем, что цитата не совсем выходила.
Приведу вторую цитату и обращаю внимание особенно на ее конец:
«Выражалось это чувство вот как: мы, в особенности я с Митенькой и девочками, садились под стулья, как можно теснее друг к другу. Стулья эти завешивали платками, загораживали подушками и говорили, что мы „муравейныебратья“, и при этом испытывали особенную нежность друг к другу. Иногда эта нежность переходила в ласку, гладить друг друга, прижиматься друг к другу, но это было редко, и мы сами чувствовали, что это не то, и тотчас же останавливались». (П. И. Бирюков, Биография Л. Н. Толстого, т. I, стр. 94. Берлин. 1921.)
Это совершенно не так невинно, как можно подумать. И Толстой, со своей ранней сексуальностью, конечно, это понимал.
Разгадаем фразу: «Прижимались друг к другу».
… «В эту эпоху жизни совершенно постепенно, само собой, невольно появляется влечение к другому полу. Оно выражается в стремлении к прикосновению (напр., к об‘ятиям) без прямого участия половых органов уже до настоящей половой зрелости». Сборник «Сексуала педагогика». Берлинский Центральный Институт Воспитания. Москва. 1926 г., стр. 18.
Точно также и стегание молодым Толстым самого себя веревкой тоже может быть разгадано не как религиозное истязание, а как эротическое. И Лев Николаевич с громадной привычкой к анализу, конечно, знал эти две разгадки душевного состояния, тем более, сто прямые ответы он мог бы найти у Руссо, но он написал свою книгу в определенном жанре и выбрал жанр как систему определенной деформации материала, не пожелав написать другую, соблазнительную книгу. Поэтому не нужно думать, что простая установка известных истин, например, указаний на то, что Толстой был помещик, что Толстой был «военный», могли бы об'яснить Толстовское творчество. Здесь сказался спрос литературной истории, которая позволила некоторым чертам Толстовского характера осуществиться в литературе.
Тот материал, который привожу я, несколько противоречит основным Толстовским легендам, но он предварительно должен быть проверен на новом материале, еще неопубликованном. Это — одно из предисловий к 96-томному изданию Толстого, материал которого, к сожалению, мне, не по моей вине, неизвестен, и поэтому я предлагаю всю свою книгу только как материал для обсуждения.
Я думаю, что дневники Толстого покажут нам нею разницу между писателем и человеком и сложность закона стилевого превращения материала.