У колонки на Гурчевской Манюсь обмыл лицо и руки. Распухший нос мучительно ныл, горела рассеченная губа. Медленно побрел мальчик к дому, где жил Стефанек. Остановился было, раздумывая, не лучше ли переночевать у себя, в Голубятне, но вспомнил, что тренер его ждет.
— Что с тобой? Что у тебя за вид? — встревожился Стефанек, открывая ему дверь.
— Споткнулся и ушиб нос о какую-то железяку, — соврал Манюсь. Ему хотелось избежать неприятных расспросов.
Однако Стефанек, взяв мальчика за подбородок, испытующе взглянул ему в глаза.
— Слушай, — сказал он, — ведь я сейчас твой опекун, как бы твой старший брат. Скажи правду, кто тебя так разделал?
Мальчик отвел глаза.
— Неважно, пан Вацек, — ответил он, и голос его дрогнул. — Ведь вы сами сказали, что кашу придется расхлебывать мне самому.
— Значит, это они тебя избили?
— Ерунда. — Манюсь пожал худыми плечами. — Хуже, что они не отдали моего заявления.
Обняв мальчика за плечи, тренер притянул его к себе:
— Не волнуйся, бедняга, заявление твое недействительно, ведь тебя принудили подписать его. А теперь скажи прямо: кто тебя избил?
Мальчик снова помрачнел.
— Это мое дело, пан Вацек. Живете здесь же, на Воле, а задаете такие вопросы? Не скажу, — пробормотал он упрямо.
— Ну, делай как хочешь, только с меня хватит.
Стефанек велел Манюсю умыться как следует, потом уложил его на диван и укрыл одеялом. Распухший нос Манюся он слегка протер спиртом и приложил к нему холодную примочку. Это непривычное проявление заботы Манюсь принимал с чувством растущего смущения и радости. Поглядывая на хлопочущего вокруг него тренера, он шёптал про себя: «Как твой старший брат… Как старший брат…»
Подсев к Манюсю, Стефанек, не глядя на мальчика, тихо заговорил.
— Да, нелегкая у тебя жизнь, парень. Я-то тебя хорошо понимаю: ведь у меня тоже по-настоящему не было детства. Остался сиротой, как и ты. Воспитывала меня старшая сестра…
— Мне еще не так плохо, пан Вацек. — Манюсь улыбнулся смущенно и вместе с тем лукаво. — Как-нибудь обойдусь.
— Думал я о тебе, — продолжал Стефанек. — Надо кончать с бродяжничеством, иначе можно попасть в исправительный дом, а то и в тюрьму. Пора тебе взяться за работу. Я уже говорил с паном Лопотеком.
Глаза мальчика, пристально следившие за каждым движением тренера, внезапно омрачились.
— А что я буду у него делать?
— Будешь ему помогать. Поучишься немного на механика и на слесаря. А после каникул вернешься обратно в школу.
Манюсь поморщился, точно лизнул ломтик лимона.
— Это не для меня! — запротестовал он.
— Ты что же, собираешься всю жизнь торговать бутылками и газетами?
— Газеты довольно выгодная вещь. Можно ежедневно зарабатывать двадцать злотых.
— И попасть в комиссариат, как в тот раз?
— Прошу прощения, в тот раз была просто ошибка… Все из-за этого Рыжего Милека. Жалко мне его стало, вот я и поплыл с ним, чтобы он не думал, что я плохой товарищ.
Стефанек принялся шагать по комнате. Наконец он остановился перед Манюсем.
— Послушай, приятель, вот тебе на выбор: либо мы останемся добрыми друзьями и ты примешься за работу, либо ты будешь продолжать свое и тогда я тебя знать не хочу. Понимаешь?
Манюсь весь сжался под взглядом тренера.
— Эх! — прошептал он. — Вы уж как-то сразу: либо — либо… Конечно, я хочу быть вашим другом…
— Значит, пойдешь завтра на работу?
— Может, после турнира?
— Нет, завтра.
— Трудновато, — сказал мальчик, не скрывая своего огорчения. — А как же с тренировкой? Ведь в четверг у нас встреча с «Погоней».
— На тренировки пан Лопотек будет тебя отпускать.
— А на матч?
— Тоже, конечно.
Манюсь задумался. В конце концов, и вправду лучше иметь постоянную работу. Да и к чему волноваться заранее? Что-нибудь да получится.
В тот вечер он спокойно уснул на топчане Стефанека.
ГЛАВА VII
Спортивная жилка мастера парикмахерского дела пана Эузебиуша Сосенки преобладала в нем над чувством долга. Узнав, что «Сиренка» играет четвертьфинальный матч с «Погоней», он на четыре засова запер свой салон и поехал на Агриколу. Дорогой он размышлял над тем, почему Чек перестал к нему заходить. Около недели он уже не видел его веселой рожицы. Мальчик исчез самым таинственным образом. Может, обиделся? Но ведь в тот день, когда Чек попросил у него денег взаймы, в кассе не было и ста злотых. Пану Сосенке очень полюбился озорной парнишка. Одинокий парикмахер так к нему привязался, что без Манюся ему чего-то не хватало.