Опять у Смилины клюнуло, и опять беспроигрышная подсечка. Вторая рыбина легла рядом с первой, а на крючок Свободы рыба, казалось, совсем не обращала внимания. Может, наживка ей не нравилась? Теряясь в догадках, девушка ждала, уныло уставившись на поплавок.
…Уже четвёртую рыбину выудила везучая Смилина, а у Свободы как было пусто, так и оставалось.
– Да ну, – кисло махнула рукой девушка, вставая с места. – Я так не играю.
– Уже сдалась? – Ласковая усмешка пролегла в уголках глаз оружейницы.
– Озябла я уже что-то, – поёживаясь, ответила та. – Я по-другому буду ловить.
Она вытащила из кустов лёгкую лодочку, сшитую из древесной коры. Место в ней было только для одного седока. Захватив лук и стрелы, Свобода отплыла от берега, а Смилина осталась с удочкой позади. Сердце тихонько шептало, что не ради рыбы она сюда пришла, но самолюбие говорило во весь голос. Она не могла уйти с рыбалки ни с чем, не могла показать себя в глазах Смилины неудачницей! Свобода всегда хотела быть во всём первой. Ну, если уж не первой, так хотя бы не последней. «Хоть одну да добуду», – упрямо думала она.
Челнок скользил бесшумно по зеркальной глади воды, в которой отражалась холодная заря. Стоя в лодке, Свобода время от времени гребла длинным веслом то с левого борта, то с правого, а сама высматривала рыбу. Плыть так пришлось довольно долго, что тоже требовало терпения, а также равновесия, но это – совсем не то, что сидеть на песке и мёрзнуть! В крови струился охотничий азарт, к щекам прилил сухой маковый жар. Вот под сонной рябью мелькнуло серебристое и длинное, чешуйчатое тело… Девушка натянула лук. Бульк! Стрела вошла в толщу воды, и вскоре пронзённая рыбина всплыла на поверхность.
– Ага! – возликовала Свобода. – То-то же!
Но незамедлительно разделить радость от своей удачи было не с кем: Смилина сидела далековато… Впрочем, всмотревшись, Свобода не нашла женщину-кошку на берегу. Трезвый рассудок подсказывал: «Она всего лишь ушла за дровами для костра», – но живущее только чувствами сердце билось в тревоге. Старая рана, нанесённая ему расставанием, заныла холодной, туманно-тоскливой болью.
Девушка поспешно направила лодочку к берегу. Удочка Смилины лежала на песке со смотанной леской, а рядом серебрились чешуйчатыми боками пять рыбин – три крупных и две помельче. От сердца отлегло: если всё на месте, значит, отошла ненадолго… Свобода добавила к добыче Смилины свою и подошла к Бурушке, уткнулась в его тёплую шею. Конь ласково и отзывчиво заржал, точно спрашивал хозяйку: «Что случилось?»
– Да так, Бурушка, ничего, – вздохнула Свобода, стаскивая шапку и вытирая мехом свои озябшие влажные ноздри, шмыгнула. – Когда она уходит, я боюсь… Боюсь, что она не вернётся. Как в тот раз.
– Я никуда не денусь, моё солнышко, – раздалось рядом.
Смилина бросила на песок охапку хвороста и несколько толстых веток, разрубленных походным топориком. Солоновато-тёплый комок смущения и радости подступил к горлу, Свобода с разбегу влетела в объятия женщины-кошки и прильнула щекой к сильному плечу. Та посмеивалась, гладя её по волосам.
– Ну-ну… Что ты. Куда ж я теперь от тебя денусь, ненаглядная моя…
Свободе хотелось вечно так стоять, вдыхая её терпковатый, успокаивающий запах. Надёжный, верный, как горы. А вдруг налетит чёрный ветер и унесёт Смилину? Девушка обхватила её, отчаянно вцепилась в чёрный кафтан, пытаясь сомкнуть руки на спине женщины-кошки. Дыханию стало слишком тесно в груди, оно ураганом рвалось оттуда, распирая рёбра, рот по-рыбьи открывался, ловя воздух. Его было то ли слишком мало, то ли чересчур много.
– Ну-ну, – бархатисто ласкал её глубокий, как пещерное эхо, голос Смилины. – Я с тобою, горлинка.
Свобода тянула озябшие руки к огню. Вкусно пахло жарившейся рыбой, дымная горчинка оттеняла свежесть воздуха. Свобода со счастливой праздностью изучала сапог Смилины, её согнутое колено и небрежно брошенную сверху руку. Заря крепла, её розовый отсвет на осенней земле дышал простудой и зябкостью. Но разве могло Свободе быть холодно рядом со Смилиной? Первые лучи уже зажглись на её бровях и ресницах, при взгляде на которые приходила мысль о густом угольно-чёрном кошачьем мехе. Она была само совершенство – от хищновато-изящного выреза чутких ноздрей до чуть заострённых кончиков ушей, от чистых синеяхонтовых искорок в глубине твёрдого, бесстрашного взора и до затылочной ямки, которую пальцы Свободы нежно нащупывали. Вся с головы до ног – безупречное в своей могучей красоте существо, синеглазый зверь с человечьей душой.