– Мой второй батюшка, – прошептала девочка со слабой улыбкой.
Матушка не умела видеть душой сквозь стены и затянутые морозными узорами окна. Должно быть, она подумала, что княжна бредит.
Дождливая ночь раскинула над Свободой чёрный вороний плащ, в серых глазах отражалась далёкая, как горные вершины, печаль. Девочка встрепенулась навстречу князю Ворону, но от слабости снова упала на постель. Его большая ладонь снова влила струю успокоительной прохлады в её лоб.
– Твоего коня больше нет, дитя моё, – молвил он, качая головой.
Свободой вдруг овладело подвижное безумие. Еще мгновение назад она была так слаба, что едва могла приподнять голову от подушки, а теперь, дабы удержать её в постели, потребовались усилия матушки, князя Ворона и девушки-горничной. Свобода рвалась в стойло, чтобы своими глазами убедиться, что грудь её друга больше не дышит.
– Почему? – рвался из груди неузнаваемый, дикий рёв. – Отчего ты его не спас, батюшка? Ты мог, ты ведь всё можешь!
– Увы, я могу не всё. – Сильные мужские руки надавили ей на плечи, и Свобода сломанной тростинкой упала на постель. – В этой схватке за жизнь суждено было победить лишь одному из вас двоих. Так бывает, девочка. Смерть требовала свою дань. На одной чаше весов судьбы была ты, на второй – твой конь. Я поговорил с его душой, и он сделал свой выбор. Он умер, чтобы выжила ты, дитя моё.
– Почему, почему ты не поговорил сначала со мной? – крик из заложенной, воспалённой груди Свободы исторгался с сиплыми переливами – страшный, не девичий, а какой-то звериный. – Почему ты решил, что моя жизнь дороже?
– Потому что ты сможешь жить дальше без него, а он без тебя – не смог бы.
Слабость восстановила свою власть в теле, и руки «второго отца» бережно обняли Свободу. Она могла лишь хрипло рыдать, уткнувшись в его грудь. Жестокая, непонятная правда рассекала душу острым, безжалостным клинком; князь Ворон, как всегда, знал что-то непостижимое и неподвластное её осознанию.
Она хотела бы умереть, но судьба решила иначе. Выздоровление шло неумолимо, вопреки её желанию, и через месяц Свобода уже достаточно окрепла, чтобы вновь садиться в седло. Но она видеть не могла лошадей. При одном взгляде на них в душе поднималась чёрная боль, которая застилала весь белый свет.
Всю зиму она просидела дома почти безвылазно, изредка выбираясь только на короткие пешие прогулки. А в один предвесенний солнечный денёк её ноги сами свернули в сторону конюшни.
Конюх тащил на недоуздке больного, паршивого жеребёнка. На него невозможно было смотреть без слёз: глаза представляли собой сплошные гнойные раны, из ноздрей текла тягучая слизь, а облезлая, всклокоченная шерсть пестрела проплешинами от какого-то мерзкого лишая.
– Куда ты его волочёшь? – окликнула конюха Свобода.
– Да прибить надобно, госпожа, – отвечал тот. – Видишь – паршивый совсем, чахнет. Матка от него отказалась. Лечить – без толку: себе же дороже выйдет, а проку от него всё равно не дождёшься.
– Погоди, – сказала Свобода. – Может, и вылечим.
– Да ну, княжна! – махнул рукой конюх. – Дело безнадёжное. Только зря возиться.
Княжна отняла у него недоуздок и отвела бедолагу в стойло. Малышу было от силы месяца три-четыре. Свобода промывала ему глаза отваром ромашки, у князя Ворона взяла состав для приготовления мази от лишая, а вместо материнского молока поила жеребёнка коровьим и козьим: другие кобылицы отвергали бедняжку. В качестве прикорма княжна замешивала для него молотый овёс с тёплой водой.
Когда сад оделся в душистый свадебный наряд, Свобода скакала по лугу на покладистой, но весёлой кобылке Пчёлке, а Бурушка (так она назвала своего питомца) мчался следом, радостно задрав хвост. Его шкура лоснилась, как шёлк, грива торчала густой льняной щёточкой, а в ясных глазёнках сиял, отражаясь, весь его небольшой окружающий мирок. Теперь явно проступала его красивая тёмно-игреневая масть.
– Давай, Бурушка, не отставай! – задорно окликала Свобода своего выкормыша.
Бурушка стал совсем здоров и весел, хорошо кушал и любил резвиться, намного обгоняя в росте своих сверстников и обещая со временем превратиться в исполинского богатырского коня. Он был из северо-воронецких тяжеловозов – с кряжистым телом, могучими коренастыми ногами и густыми щётками над копытами. За своей спасительницей он бегал неотвязным «хвостиком», как за мамой.
– Выходила ведь, – качали головами конюхи, глядя на княжну и её юного друга.
Сама Свобода к своим одиннадцати годам выглядела уже совсем взрослой – на вид ей давали все восемнадцать. Она нередко проезжала мимо дома Одинца, но не смела постучаться… А однажды застала там большое гулянье – с песнями, плясками и столами под открытым небом.