У мистера Гувера железный лоб. Он сидит и думает.
4. Каучук и родина
Ночь, горячая и тягучая, приторно пахнет бананами. На севере бананы — лакомство, здесь это только хлеб, тот хлеб, что рифмуется с потом: так заявляют почтенные патеры всех пятисот семинарий. Ночью, впрочем, нет ни патеров, ни заученного назубок проклятья, только темнота. Она состоит из тысячи мельчайших шумов, из шороха отяжелевшей ветки, из шелеста летучей мыши, из свиста боа.
— Кто там?
Это спрашивает человек человека. Сначала по ошибке отвечает ночь, отвечает нервическим припадком листьев: ах! ах! Потом снова:
— Кто там?
Молчание. Один человек не понимает другого. Даже ночь зовут они по-разному. Один светел и широк, как пшеничное поле. Другой, черный и горячий, едва может отделиться от ночи. На одном военная фуражка с бляхой, на другом широкополая войлочная шляпа. Как им сговориться друг с другом?.. Про что говорить? Про ночь? Про бананы? Про сиротство?
Нет, они не беседуют. Молча катаются они по траве и молча друг друга душат. Ночь, вся ночь, с ветками, с птицами, даже с боа, перепутанная, шарахается прочь. Вдогонку несется едкий свет прожектора. Ночь изодрана, добита. Теперь верещат винтовки и, как балды в цирке, рукоплещут гранаты: бах!
Двух людей больше нет, они пропали вместе с ночью. Фуражка и шляпа на траве. Два грузных мешка, набитых тем, что еще недавно было жизнью: руками, кровью, письмами Дженни и Марии, сигаретами. Все это медленно остывает, как земля. На всем роса, — наверно, по доверенности Дженни и Марии.
Здесь нет кинооператора. Прогадали!.. Такая шляпа! Такая смерть! А треск все еще длится. Следовательно, утро застанет двадцать или двести прежалко распластавшихся людей под бананами, под теми, которые — хлеб. Кстати, никто их и не соберет, а несобранные бананы — это докучливо и патетично, как несжатая полоса. Что касается Дженни и Марии (двадцать? двести?), то без беленьких листочков со смешными завитушками нет человеческой жизни, как нет ночи без едкой внезапной росы.
Одни назовут «телеграммами». Они понесутся в огромные города, насвистывая по дороге: «Служебная… номер… шестнадцать слов… Джон… Ричард… Эдуард… в пять пополуночи… на посту…» Быстро они превратятся в черные платья (их ведь шьют срочно на каждой улице) и в кропотливо высчитанные пенсии.
Другие мулами поползут по горам, крича от стыда и от усталости, чтобы упасть на белый поселок, как граната: бах! «Пабло… Диего… возле деревни Моробина…» В нью-йоркской газете будет петитом напечатано: «Наш экспедиционный корпус вчера окружил одну из шаек бандита Сандино. Наши потери незначительны».
Генерал Сандино в белом поселке, среди гор, среди горя, среди крикливых мулов, пишет воззвание: «Всем республикам Латинской Америки. Янки хотят проглотить Никарагуа, как они проглотили Панаму, Кубу, Порто-Рико, Гаити, Сан-Доминико. Братья, вспомните о Боливаре и о Сан-Мартино! Вот уже восемь месяцев, как мы боремся. Наши силы иссякают…»
Он долго пишет. Слова торжественные и пышные. Но рука дрожит от волнения. На помощь! Скорее! Притаились за горами Гондурас и Сан-Сальвадор… Угрюмо молчит Мексика. Напрасно генерал Сандино рядом с печатью ставит: «Родина и свобода». Еще два пышных слова… Не милее ли всех пышных слов длинные зеленые бумажки, которые летят из Вашингтона на юг? Что значат патроны вокруг пояса? Вот они в портах, опрятные, как лазарет, новенькие миноносцы… Соединенные Штаты тоже для кого-то родина. А свобода у них как дома, она даже стала статуей, пресс-папье, миллионом открыток.
Письмо из Неровы-Сеговии: «Вчера вражеская авиация снова обстреляла четыре деревни. Янки тоже скинули свыше 100 бомб. Убиты 72 человека, среди них 18 женщин».
Генерал Сандино сидит и пишет: «Позор убийцам женщин! Нас мало, но мы не уступим…» На генерале Сандино широкополая шляпа, и он верит в благородство. С ним три тысячи партизан.
Мистер Гувер отнюдь не волнуется. Он знает: чтобы уничтожить три тысячи, нужно столько-то недель, столько-то долларов, столько-то человеческих жизней. Солдаты Соединенных Штатов любят свою родину. Кроме того, они получают отменное содержание. Следовательно, они могут при случае умереть. Жаль? Разумеется, жаль. Мистер Гувер не злодей. Мистер Гувер гуманист. Разве он не кормил венских детей? Он охотно пощадил бы и Сандино. Он сказал бы ему: «В Голливуд! Там вы будете банальным фигурантом». Никарагуа, как и все земли мечтает только об одном: о благоденствии. А этот сумасброд Сандино вздумал говорить о родине, о свободе, — не о статуе, нет, о глупейшей свободе, хотя бы о свободе жить в белых поселках и собирать бананы. Что же, в таком случае Сандино должен быть уничтожен.