Нана сбилась, такие воспоминания невозможно передать посторонним. Кюре был не слишком тронут. От ощущения собственной беспомощности она заплакала. Чтобы все это понять, нужно было знать бабушку, жить рядом с ней…
– Простите, я так глупо себя веду! – извинилась Нана.
Кюре пытался ее успокоить, повторял: «Ничего страшного, дитя мое, это пройдет». Ему было неловко. И с чего он взял, что это пройдет? А если не пройдет? Застрянет, как рыбья кость в горле, и ни туда ни сюда.
Я вот совершенно не уверен, что пройдет.
Бывают такие дни, когда я вообще ни в чем не уверен…
Она лежала в своем роскошном гробу, одна-одинешенька, а мы стояли перед ней, в первом ряду, в воскресных костюмах.
Кюре взошел на возвышение и произнес речь. Он сказал, что бабушка прожила полную радости жизнь в кругу своих ласковых близких и теперь настал ее черед отправиться к Всевышнему, ибо он один решает, кому, когда и от чего умирать и в каком возрасте, – все это он определяет сам, ни с кем не советуясь, и нам хотелось бы знать больше, но он ни с кем не делится информацией.
Потом все по очереди подходили к нам выразить соболезнования. Мужчины в слишком коротких штанах (можно было разглядеть марку носков). Их жены с мокрыми носами и забытыми за ухом бигудями. «Примите наши соболезнования», – говорили все они, потому что так принято, и у некоторых при этом был такой вид, будто они сейчас добавят: как все-таки здорово, что сегодня еще не моя очередь, что кто-то другой загремел в деревянный ящик…
Пришли все друзья. Семья Будуду – Мустафа сморкался в галстук, а у Абдуллы сполз подгузник, и все протекло. Семья Китонунца при полном параде. Мсье Бюффлие (и я вдруг вспомнил Жожо, который всегда подолгу беседовал с бабушкой, Альцгеймер его совершенно не смущал). Семья Лашеналь – глаза у Мириам были красными от слез.
Те, кто знал слова, подхватили прощальную песню, и бабушка поплыла прочь: ее увезли из церкви на длинном черном автомобиле. И тогда папа заплакал, ведь она была его мамой.
Мы никогда раньше не видели, как наш папа плачет, думали, он не умеет…
В своей коричневой урночке, прямо под свитером дедушки Бролино, она занимала еще меньше места, чем раньше, наша бабушка. Трудно было поверить, что от наших предков больше нечего не осталось…
Было воскресенье, восемь часов утра. Папа вышел из ванной с зачесанными назад мокрыми волосами, положил руку на плечо братцу Жерару и улыбнулся сестренке Нане. «Моя старшенькая», – прошептал он. Поставил на огонь старую кастрюльку, легко подхватил меня на руки, будто я невесомый, и сел за кухонный стол.
– Что-то нынче не жарко, – проговорил он, глядя на снег за окном.
Больше он ничего не сказал, а я сидел у него на коленях, стараясь поменьше двигаться. От него приятно пахло кремом после бритья. И он дышал мне прямо в шею, сильно, как лошадка. Сестренка Нана принесла кофе, и папа поблагодарил ее кивком головы. Он водил ложечкой по своей чашке в голубой горошек, помешивая черный дымящийся напиток, и в эту минуту я не слышал ничего, кроме звона кофейной ложечки, будто весь мир снаружи перестал существовать. Я сидел, прижавшись к папе, и мне хотелось, чтобы так продолжалось вечно.
– В следующее воскресенье поедем в Шар-дю-Бер кататься на лыжах, – сказал он. – Готов поспорить, что ни один из вас не пройдет трассу быстрее старика отца.
И все вдруг стало почти как раньше, все Фалькоцци заговорили разом, перебивая друг друга, а Пес бешено замахал хвостом.
Если бы не коричневая урночка, можно было подумать, что вообще ничего не случилось…
Дорога была посыпана солью, но мой велик все равно заносило, и я оставил его у стоп-знака на пути к Замку [36].
Дорога на Аннюи оказалась длиннющей, я чуть не умер, а потом еще пришлось подниматься по узенькой тропинке вдоль замерзшей реки. Иногда я проваливался в снег по колено.
Я прислонил рюкзак к стволу елки и стал лизать льдинку: в горле горело. Мне еще предстояло перейти ручей и лезть дальше по вертикальному склону. Пальцы на ногах окоченели, я их уже не чувствовал.
Я карабкался зигзагами, но споткнулся о корень и полетел вниз. Снег забился за воротник. Я испугался за бабушку, однако крышка оказалась крепкой…
Позже, вконец обессилев, я свалился на землю под навесом альпийской хижины. Густые облака закрывали от меня вершину, но небо было переменчиво.
Время шло секунда за секундой, я не мог больше лежать неподвижно, ледяной ветер дул прямо в лицо. Я стал прыгать на месте, размахивая руками, как напуганный цыпленок крыльями, и наконец в просвете между облаками сумел различить Монблан, не весь, конечно, только самый сосочек.
36
Главная достопримечательность Южина. Построен в XIII веке для архиепископа кентерберийского.