Он понастроил учебных заведений, чтобы детишки с младых ногтей были сведущи по части нержавеющей стали – на случай, если их папаши придут в негодность, открыл бани, чтобы южинцы были чистоплотными, а то у работяг с этим случаются проблемы, осчастливил наш город собственным театром и даже странным заведением под названием «Капля молока», это что-то вроде молочной фермы, только доят там женщин (я, конечно, извиняюсь, но, по-моему, это отвратительно). А сердцем нашего города был и остается наш прекрасный завод, совершенно безвредный для людей и посевов.
Рабочим мсье Жирода в этой жизни беспокоиться не о чем: они появляются на свет, кушают и какают, вкалывают и размножаются, танцуют и гоняют мяч, подхватывают туберкулез и цирроз (вместе или по отдельности), лечатся, а в случае неудачи – подыхают под чутким руководством мсье Жирода.
(Удобно, черт возьми, все предусмотрено…)
Только вот савойские крестьяне почему-то не прониклись мечтой о техническом прогрессе и продолжают тихо возиться в своих огородах, не спеша вливаться в рабочие массы. Поэтому заводу пришлось в срочном порядке по баснословным ценам закупать себе иммигрантов – арабов, русских, итальянцев, поляков, турок и португальцев, и вся эта публика вечно скандалит и дерется, совершенно не умеют люди себя вести!
Благодаря братьям нашим пришлым в городе сегодня наблюдается полнейший винегрет, разве что инженеры по-прежнему обитают в просторных особняках, а народец попроще селится где придется. Все арабы и турки почему-то собрались в восемьдесят четвертом доме (по-нашему – восьмерка-четверка). Так вот, в этой самой восьмерке-четверке не оказалось ни единого инженера.
Я живу на проспекте Освобождения, и в нашем доме много кого понамешано. Самый черный у нас Ноэль, а самый башковитый в смысле математики – Азиз.
Азиз, по утверждению нашей учительницы, живое доказательство того, что не все итальянцы каменщики, не все поляки пьяницы и не все арабы ездят на подножках мусоровозов и клянчат семейные пособия. Так говорит наша учительница, и слова ее вселяют надежду.
Отец Азиза приехал в наши края из Магриба, один-одинешенек, трудился на заводе, жил за теннисными кортами, в одной из крошечных хижин, тесно примыкающих друг к другу, по виду напоминающих крольчатники с изгородями наподобие бумажных. Как-то зимним утром один из тамошних жителей не сумел проснуться: окоченел насмерть, как цыпленок в холодильнике…
После этого печального происшествия городские власти прислали своего человека в полосатом галстуке и при портфеле, который со знающим видом запричитал, что так не годится, обстановка в этом районе нездоровая и всех бедолаг нужно срочно переселять. Бедолаг отправили в восьмерку-четверку, а некоторых к нам, на проспект Освобождения…
У Азиза есть старший брат Мустафа, который в свои восемнадцать лет так и не поумнел на голову. Он вообще не похож на других Будуду: есть в нем что-то китайское. Однажды я встретил его в бакалейной лавке мамзель Пуэнсен, и он вместо приветствия так вмазал мне по уху, что я свалился прямо в кучу туалетной бумаги.
Еще у них есть Науль, самая красивая девушка в доме после моей сестренки Наны, Имад и младшенький Абдулла, который недавно обнаружил у себя письку и с тех пор все никак не может нарадоваться.
В общем, молодняка у нас полно, и я полагаю, что для страны это очень здорово. Правда, некоторые со мной не согласны.
Мадам Гарсиа, например, считает, что от иностранцев плохо пахнет, но, на мой взгляд, все иностранцы разные.
Скажем, мсье Китонунца, папа Ноэля, и одевается, и благоухает как никто иной: галстук у него розовый, бабочкой, рубашка белая, выглаженная – ни единой складочки!
В воскресенье, в День Всех Святых, погода стояла теплая, будто в августе (только на Мирантене уже повисла снежная шапка). Мсье Китонунца вынес во двор раскладной стульчик, уселся и принялся читать стихи, написанные другими элегантными черными мужчинами.
Я гонял вокруг дома на велосипеде, пытаясь побить рекорд, но, завидев его, притормозил и полюбопытствовал:
– А что это вы читаете, мсье Китонунца?
Он взглянул на меня поверх очков, улыбнулся и произнес, теребя тонкие усики:
– Стихи негров, дружок.
– «Негры» говорить неприлично, – заметил я, – потому что все расы равны.
Он рассмеялся от всей души, прямо-таки зашелся от смеха, наверное, у него на родине все так смеются.
– Равенство рас, дружок, – это отдельный разговор, – сказал он мне. – Дай-ка я тебе лучше почитаю негритянские стихи.
– Идет, – ответил я.
И он прочел мне стихотворение:
– Сильно сказано, – констатировал я. – Только, похоже, я не слишком разбираюсь в африканской поэзии, потому что ничего не понял.
– Как, совсем ничего? Ты уверен? – забеспокоился он.
– На уровне интуиции я бы сказал, что речь идет о женщине, которая прогуливается без ничего, – ответил я. – Вроде мадам Фобриу, которая выставляет на всеобщее обозрение свои вторичные половые признаки и некоторые первичные. Но в Африке все должно быть по-другому, там же чертовски жарко…
Тогда мсье Китонунца предложил, что еще раз прочитает мне первые строки, а я буду внимательно вслушиваться в каждое слово. Наша литературная дискуссия оживлялась, и я даже стал понимать, почему мсье Китонунца был у себя на родине великим педагогом и почему здесь, в Южине, ему сразу предложили сесть за руль мусоровоза. (Обычно на эту ответственную должность переходят с повышением те, кто раньше ездил на подножке мусоровоза…)
– Вот как ты думаешь, – спросил он, – что общего у поэта с этой женщиной? Они знакомы?
Он еще почитал отдельные строчки, а я включил мозги на полную мощность, чтобы не ударить лицом в грязь. Мне нравился папа Ноэля, и голос у него был такой нежный.
– Мне кажется, – начал я, – правда, я не уверен, но мне кажется, что поэт встретился в ванной со своей мамой и увидел, какая она красивая без ничего, вся черная-черная, и живот у нее такой мягкий, из которого он вылез… Он успел позабыть, какая у него замечательная мама, и вдруг понял, что его детство было таким спокойным, потому что она его защищала (так бывает, когда за горой слышен гром, а с нашей стороны небо синее, ясное), а когда мама обнимает своего ребенка, ему ничего не страшно…
– Прекрасно, – сказал он. – Замечательно… А тебе, дружок, приходилось испытывать что-нибудь подобное?
– Ну а как же, – ответил я. – У нас, в семье Фалькоцци, принято ходить по квартире без ничего. Мы комплексами не страдаем…
– Я не это имел в виду, – уточнил он. – Приходилось ли тебе чувствовать, что кто-то или что-то защищает тебя?
– Разумеется, – ответил я, – я постоянно это чувствую, в этом вся прелесть семейной жизни. А еще иногда я бываю в Аннюи и смотрю на Монблан… Он один возвышается надо всем остальным, и я понимаю: ему-то никто не нужен, но он всегда будет там возвышаться, и это и есть вечность. Он меня, конечно, не замечает, потому что по сравнению с ним я совсем крошечный, но в нем столько силы, что один взгляд на него придает мне смелости…