И вот в ту пятницу на углу дома появился Ноэль со своей собакой, которая выглядела еще хуже нашей: она даже ходить нормально не могла – ее задняя половина лежала на тележке.
– Привет, – сказал Ноэль.
– Привет, – ответил я, как воспитанный человек. Ноэль посмотрел на Пса – тот пукал и никак не мог отважиться на большее.
– У нас в Африке говорят: «Любишь собак, люби и блох», – заметил он.
– У нас в Савойе ничего такого не говорят, но я, кажется, понимаю, что они имеют в виду, – ответил я, чтобы не показаться глупым. – А у твоего зверюги что не в порядке?
– У него задница парализована, – объяснил Ноэль, – поэтому мой папа смастерил ему тележку для задницы. Его зовут Кили.
– Ух ты, – воскликнул я. – Это в честь Жана-Клода Кили [11], который выиграл три золотые медали в лыжном забеге?
– Да нет, – ответил он. – Мы его просто так назвали, для красоты. Я плохо разбираюсь в лыжниках, никогда не катался.
– Никогда не катался на лыжах? – удивился я. – И на подъемнике не ездил? И Фризон-Роша в Африке тоже не читают?
– Ну не знаю, я был маленьким, когда мы оттуда уехали, мы еще потом жили в Виллербане [12]. Но я бы его с удовольствием почитал, – добавил он.
– Ты бы мне сразу сказал, – с готовностью подхватил я. – Как это так, не читать Фризон-Роша!
– Ну спасибо тебе, я почитаю, – ответил он.
А потом он улыбнулся, и я уже не мог на него дуться, потому что в его зрачках заблестели огоньки, на подбородке образовалась ямочка и засверкали ослепительно-белые зубы, без единой дырки, не то что мои, пломба на пломбе, – меня можно к потолку примагнитить, как поросенка в мясной лавке.
В эту минуту Пес предложил Кили понюхать свои тестикулы, тот чихнул и разразился жидким стулом. И мне стало смешно, потому что Ноэль разозлился и начал ворчать, что эта грязная псина могла бы подождать, пока ее задницу достанут из тележки, – он как-то враз позабыл африканскую пословицу про любовь к собакам и блохам.
Мы очистили тележку листьями салата из садика нашей консьержки, мадам Гарсиа, а потом я рассказал Ноэлю, как однажды засунул в собачью миску вместе с остатками обеда бабушкин слуховой аппарат и как мне страшно влетело, когда Пес его съел. А потом нужно было внимательно наблюдать, что выходит из его задницы, и даже помешивать специальной палочкой, потому что эта штучка оказалась сногсшибательно дорогой. Так продолжалось три дня, потому что у Пса случился запор, а когда аппарат наконец-то показался, он был весь пожеванный, и промыть его тоже было нельзя, потому что он сложно устроен. Папа тогда сказал, что было бы некрасиво надеть бабушке аппарат, от которого разит собачьим дерьмом, и мне пришлось покупать новый, из собственных сбережений.
Ноэль хохотал так, что у него слезы потекли по щекам.
Потом я показал ему стройплощадку, где старшие мальчики целовали девочек языком и лапали под лифчиками, и вспомнил, как братец Жерар с другом Деде каждый год под видом маляров приходили красить трансформатор перед домом мадам Фабрюи, которая все лето загорала на веранде совершенно голая, и, макая облезлые кисти в пустой бидон, разглядывали ее волосатую сумочку.
– А что же муж этой тетечки? – поинтересовался Ноэль. – Он не ревнив?
– Еще как ревнив! – ответил я. – Он хуже мандавошки – всюду за ней увязывается. Братец Жерар говорит, что, когда страшненький дядечка отхватывает себе красивую тетечку, ему потом всю жизнь приходится быть начеку…
Ноэль слушал меня внимательно, не перебивал. Только ресницы его длиннющие временами шевелились, словно два крошечных веера.
И я подумал: как это замечательно, что у меня появился новый друг. И мы даже пожали друг другу руки на прощанье и договорились, что завтра я принесу ему почитать Фризон-Роша и что в понедельник мы вместе пойдем в школу и еще я научу его карабкаться вверх по берегу Мутной речки, а он пригласит меня на мамин пирог с черносливом.
В тот вечер подвал показался мне менее страшным, чем обычно. Стоя под тусклым окошком, я наполнил канистру мазутом, не спуская глаз с двери, которая все норовила самопроизвольно захлопнуться. Наверное, однажды силы зла возьмут свое, я окажусь в удушливом плену и, с трудом набрав в грудь кислорода, из последних сил призову на помощь все семейство Фалькоцци…
Ура, получилось: я не дышу. Я закрываю глаза. Мои согнутые коленки, накрытые одеялом, образуют маленький вигвам, одноместный, для холостого индейца. Надо предупредить Большого Сахема, а не то этот грязный макаронник, генерал Кюстер, снимет с меня скальп. Как бы мне огненными сигналами изобразить SOS?
Слово «макаронник» я впервые услышал однажды в четверг, вернувшись из школы. Я вообще заметил, что самые полезные слова, в отличие, скажем, от вшей или двоек по математике, подхватываешь не в школе, а в других местах (за исключением разве что «аэроплана», «Занзибара» и «сомбреро»).
Я входил в дом, когда мадам Гарсиа, наша усатая консьержка (ничто так не портит женщину, как усы!), проревела, что Жожо Баччи – маленький вонючий макаронник. Тот тем временем, стоя под окном, демонстрировал ей свою спагеттину. Мадам Гарсиа – чемпионка по сквернословию, такого богатого лексикона во всем квартале не сыскать. Нужные словечки так и сыплются – только успевай запоминать.
По-моему, «макаронник» – сильное ругательство. На уровне интуиции (любимое папино выражение: он, когда не знает, как ответить на мой вопрос, всегда говорит: «Видишь ли, на уровне интуиции…») я поместил макаронника сразу после «мешка дерьма», любимого ругательства моего братца. Жерар, например, относит велосипед в гараж, поднимается домой и спрашивает: «Что поделываешь, мешок дерьма?» Но это он так, скорее, для смеха…
Мысль научиться не дышать подал мне Казимир, карликовый кролик-альбинос, который поперхнулся кусочком банана. Братец Жерар тогда попытался меня утешить: «Видишь, эта твоя крыса даже жрать по-человечески не умеет, чего тут переживать, когда такое существо недоделанное…»
Короче, я пытаюсь не дышать. Это непросто, потому что легкие у меня развиты куда лучше, чем у несчастного Казимира: мы купили пластиковое колесо, такой специальный тренажер для грызунов, но бедняга физкультурой пренебрегал. Живи он дольше, как, например, Эдди Меркc [13], все равно не видать ему пьедестала почета и «Тур де Франс» у прочих кроликов-альбиносов, увы, не выигрывать…
Мы обнаружили Казимира лежащим на спине, словно бабулька в шезлонге на Лазурном берегу. Резцы его пожелтели, лапка безвольно повисла в поилке, глаз помутнел, и в застывшем взгляде читалось: «Какой же я кретин! Любая макака может справиться с бананом, а я поперхнулся, грызун, называется». И он посмертно выглядел смущенным.
– Мне кажется, у ребенка стресс, – прошептала мама папе на ухо.
Ребенок – это, конечно, я, и, поскольку мама за ужином непрестанно на меня поглядывала, как бы незаметно, уголком глаза, чтобы не пропустить признаков стресса, я с невозмутимым видом елозил вилкой по морковному пюре, и оно ужасно противно хлюпало, а я еще специально выпячивал нижнюю губу.
– Что-то сегодня плохо идет, сам не знаю почему, – очень взрослым голосом пояснил я.
Мама вскочила с места.
– Так я и знала! – запричитала она. – Морковка напомнила ему о печальном событии. Это психосоматическая реакция, как бы еще температура не поднялась…
Я был страшно горд за Казимира: как-никак его провозгласили «событием». Я его даже зауважал. Градусник в очко просто так у нас в семье никому не суют, это уже не шуточки.
Мама отвела меня в ванную, встряхнула над раковиной градусник и намазала его вазелином, чтобы лучше вошел.