Минут через десять мы доезжаем до места, откуда я могу видеть свежую воронку от упавшей ракеты, на дне которой уже собрались уличные мальчишки. Они играют в песок и кидают друг в друга камешки, изображая войну. По краям воронки стоят мужчины и деловито обсуждают происшедшее. «Да уж, – думаю я, пытаясь разглядеть дно воронки из окна «Волги», – весело тут у вас, ребята».
Наконец мы подъезжаем к нашему дому. Увидев машину, охранники бегут навстречу и открывают ворота. Въезжаем во двор. Подбегают женщины, работающие у нас, открывают дверь машины. Я русская жена командира гарнизона, теперь уже афганская жена, и на мне голубая афганская паранджа с сеточкой для глаз. Я так и не привыкла к ней, но временами нахожу её удобной, особенно в знойные и удушливые дни, когда она защищает меня от палящих солнечных лучей. В ней я не обгораю на солнце, хотя и трудно дышать, зимой же паранджа согревает. Я выхожу из машины и улыбаюсь, видя свою трех-годовалую дочку на руках у няни. «Салам, духтарам!» – говорю я ей, и она смеётся в ответ. Подбегает управляющий: «Госпожа, пожалуйте в вашу половину, у господина важные гости». Я прохожу в свою часть дома и подзываю управляющего: «Ну, что там слышно?» Он подавлен и напуган: «Плохо дело, моя госпожа, талибы движутся в нашу сторону. Один Аллах знает, что будет». Я сажусь на кровать и рассеянно оглядываюсь по сторонам. Вероятно, придётся ехать в Каян, частное владение, принадлежащее семье мужа. Исмаилиты-низариты, живущие здесь, относятся к мусульманскому меньшинству среди шиитов. Они рассеяны по многим странам и прошли через репрессии и религиозные преследования, почти не прекращающиеся со времён падения крепости Аламут, созданной Хасаном Саббахом, вплоть до нашего времени. В Афганистане большую часть исмаилитов – низаритов составляют хазарейцы, ассимилированная народность, появившаяся в Афганистане после разрушительных походов Чингисхана. Хазарейцы считались одной из самых бесправных и притесняемых в стране народностей. Сейчас Пули-Хумри находится под контролем их военных частей. Всю военную амуницию и оружие им оставили ушедшие 10 лет назад советские войска, располагавшиеся в местечке под названием Келагай, в часе езды от города.
Я сижу на кровати и продолжаю смотреть в одну точку. Нужно собираться в дорогу. Талибы наступают, в городе находиться опасно. «Много с собой брать не буду, лишь самое необходимое и одежду для дочери», – думаю я. Муж уходит в гарнизон, даже не попрощавшись, мне приказано быть готовой через полчаса. При мысли о трехчасовой езде в тряском душном «Уазике» мне становится дурно, но делать нечего. Я кидаю пару платьев в сумку, кричу няне, чтобы та поторапливалась, затем беру свой чемоданчик с золотыми украшениями и 4 продолговатых патрона от красивого именного пистолета мужа. «Пригодятся», – думаю я, и бросаю их в чемоданчик. Машины готовы. Я зову прислугу и быстро с ними прощаюсь, все они последуют позже за нами в Каян. Сажусь в машину рядом с няней, держащей мою дочь на коленях. И снова дорога. Я смотрю на клубы пыли, взвивающиеся из-под колёс машины, сопровождающей нас. «Что же будет? – сверлит мозг одна единственная мысль, – что будет со всеми нами?».
Мы доезжаем до развилки дорог, где стоит указатель налево и написано «Кабул». Мы же поворачиваем направо. Ровная, асфальтированная дорога заканчивается, начинается просёлочная, тряская. Я снимаю с головы паранджу, сворачиваю её в клубок, кладу под голову и забываюсь в тяжёлом сне. Меня будит собачий лай, подъезжаем к Каян. Машина, освещая фарами дорогу, въезжает на возвышенность к белому двухэтажному особняку. Нас здесь уже ждут, ужин готов, но даже шашлык из бараньей печени не хочется есть. Тревога. Наконец все расходятся по комнатам и засыпают. Но ненадолго, в 4 утра нас будит рёв самолётов, пролетающих над селением. «Сейчас бомбить будут» – с ужасом слышу я. Бросаюсь собирать спящую дочку, она мирно посапывает. Раздаются залпы зениток, они пытаются отпугнуть кружащие над местностью самолёты талибов. Входит управляющий, он растерян, в руках автомат. «Собирайтесь, Пули-Хумри в руках талибов. Поднимаемся в горы», – говорит он.