Брюсов — это поэт всегда предощущаемой расплаты, великих потрясений. За что? Да вот за то, что люди расслаблены, за то, что он один такой высится утесом среди людского моря, которое вечно принимает любые формы. Город, среди которого появляется конь блед — это город конформистов. Рискнем сказать, что это город попустительства, как помните, по формуле Анненского, текучего и повального попустительства людей своим слабостям. Два человека в этом городе равны себе: безумный, убежавший из больницы, и проститутка. Она растоптала себя ради людей (или ради выживания), но тем не менее сумела себя отринуть, а он безумец. Вот к ним по-настоящему обращается Брюсов, потому что Брюсов взыскует на самом деле бескомпромиссности и подлинности. Именно поэтому он оказался первым, кто высоко оценил Маяковского и Хлебникова. Я думаю, что сегодня чтение Брюсова — это тот необходимый витамин, который способен придать аморфности нашей жизни, аморфности нашей души некую кристаллическую строгость и напомнить нам о том, что «Царство Небесное силою берется».
Попробуем ответить на несколько довольно забавных вопросов. Вопрос первый был, конечно, о взаимном влиянии Брюсова и Блока, и было ли оно? Конечно, Брюсов повлиял, но повлиял очень странно. Блок находится с ним в довольно жесткой полемике. Вот возьмем классическое стихотворение из «Urbi et Orbi» «Побег», очень мне, кстати, нравящееся:
Мой трубный зов, ты мной заслышан
Сквозь утомленный, сладкий сон!
Альков, таинственен и пышен,
Нас облегал со всех сторон.
И в этой мгле прошли — не знаю,—
Быть может, годы и века.
И я был странно близок раю,
И жизнь шумела, далека.
Но вздрогнул я, и вдруг воспрянул,
И разорвал кольцо из рук.
Как молния, мне в сердце глянул
Победно возраставший звук.
И сон, который был так долог,
Вдруг кратким стал, как всё во сне.
Я распахнул тяжелый полог
И потонул в палящем дне.
<…>
И я — в слезах, что снова, снова
Душе открылся мир другой,
Бегу от пышного алькова,
Безумный, вольный и нагой!
Зрелище, конечно, ужасное, но у символистов бывали и не такие крайности. «Соловьиный сад», конечно: «Я ломаю слоистые скалы…». Помните, вот эта история о том, как он тоже век или день провел в чужом саду, «Заглушить рокотание моря / Соловьиная песнь не вольна!». Он выбрался из алькова, бежал и что же? А встретил его «рабочий с киркою, / Погоняя чужого осла». И мораль Блока очень проста: там бы ты и спал! Не ходил бы ты в эту реальность! Что тебе вот этот безумный полдень, который палящий, «И потонул в палящем дне», тоже мне отрада! Конечно, вот в этом-то главная разница между Брюсовым и Блоком. Брюсов бежит от мечты к реальности, «бегу от пышного алькова», а Блок говорит: да что в жизни-то? Не стоит жизнь соловьиного сада. Останься в соловьином саду, и будет тебе счастье. Прекрасно.
Вот вам, пожалуйста, гимн брюсовский:
Здравствуй, тяжкая работа,
Плуг, лопата и кирка!
Освежают капли пота,
Ноет сладостно рука!
Прочь венки, дары царевны,
Упадай порфира с плеч!
Здравствуй, жизни повседневной
Грубо кованная речь!
<…>
В час, когда устанет тело
И ночлегом будет хлев,—
Мне под кровлей закоптелой
Что приснится за напев?
<…>
А когда и в дождь и в холод,
Зазвенит кирка моя,
Буду ль верить, что я молод,
Буду ль знать, что силен я?
Понимаете, вот этот гимн работе такой странный в русской литературе, в мечтательной русской литературе, которая всю жизнь, как Обломов, бережет свою сердечную чистоту. В этом принципиальное брюсовское новаторство. Кто бы вообще пел такие гимны труду и дисциплине? Даже Горький, вечный труженик, говорил, что вот труд — проклятие человека, мука человека, его первородный грех. А для Брюсова это милое дело. Это удивительная, на самом деле, штука.
Естественно, что у него случались, конечно, и совершенно другие темы, и мы сейчас их коснемся, но вместе с тем, по большому-то счету, для него единственное, что противостоит смерти, отчаянию, одиночеству — это работа, самодисциплина. Конечно, это слишком прозаический вывод, но в общем надо признать, что это работает, понимаете? Ужасно, но работает.