«Облако» остаётся тем, кому всегда будет 22 года, вечным ненасытным юношам русской литературы.
* * *
В следующий раз мы поговорим о другой поэме, только прозаической - о "Господине из Сан-Франциско" Ивана Бунина.
1915 - Иван Бунин — «Господин из Сан-Франциско»
(26.12.2015)
Здравствуйте, дорогие друзья! Мы с вами приступаем к разговору о пятнадцатом годе в цикле лекций «100 лет - 100 книг».
Пятнадцать... вот эти пятнадцать книг увенчиваются, пожалуй, самым удивительным произведением русской новеллистики. Мы говорили уже о том, что русская литература всегда ищет синтез прозы и поэзии. Не только русская - и мировая. Но русская - особенно. И вот, мне кажется, что первым найти этот синтез посчастливилось Андрею Белому - он предложил свой вариант, довольно трудно читаемый. А второй вариант, как бы альтернативный, - это Бунин, который Андрея Белого терпеть не мог.
У Бунина это довольно странный такой дискурс и странное место, что ли, в русской литературе - он считается модернистом. Тогда как сам он модернистов ненавидел, утверждал, что он представляет классическую толстовско-чеховско-тургеневскую даже традицию, и все разговоры о том, что он новатор отметал с негодованием. Но тем не менее его проза новаторская именно потому, что вещество прозы бунинской - "парчовая проза", как называл её Набоков - оно стало иным. Он значительно расширил изобразительные возможности прозы. Он нашёл компромисс удивительный между поэмой и новеллой, организовав впервые новеллу теми средствами, теми способами и приёмами, какими обычно организуют поэму. Он сумел с помощью рефренов, лейтмотивов, игры с библейскими аллюзиями и цитатами создать рассказ подлинной библейской мощи. Хотя мне, например, "Господин из Сан-Франциско" никогда не нравился. Может быть потому, что он включён в школьную программу. А может быть он потому и включён в школьную программу, что слишком он наглядный, слишком простой, довольно азбучный при всей талантливости исполнения. Но чего нельзя отнять у этого рассказа так это невероятной пластической выразительности, запоминаемости. Запоминается в нём всё. Он поэтому так и разошёлся на цитаты. И все, конечно, помнят эпиграф к нему: "Горе тебе, Вавилон, город крепкий". Ценно в этом рассказе - вот это удивительное дело - ценно в этом рассказе даже не то, что в нём написано. Ценен он, когда помещается в контекст. Если бы этот рассказ был написан в третьем году или ещё в девятнадцатом веке, может быть резонанс был бы не так велик. Но он написан в пятнадцатом, и полон предчувствий всемирной катастрофы. Катастрофы не только русской, не только революционной. Это катастрофа европейского масштаба. Кончается старая Европа. Как известно, тот не жил, кто не жил в предвоенной Европе - с её культом комфорта, с её венскими пирожными, с её парижскими кафе-шантанами, с её русской купеческой широтой, с её английской приверженностью закону и морали, с её немецкой пунктуальностью и военщиной. Но как бы мы не относились к предвоенной Европе, она обречена. И чувство этой обречённости комфортного, светлого и сбыточного мира - оно и лежит в основе "Господина из Сан-Франциско". И здесь-то и зарождается роковая амбивалентность, без которой рассказа не было бы, и без которой не бывает хорошей литературы. С одной стороны, хочется подобно Блоку (а он в это время многое писал в этом духе) сказать
Так! Погибайте! Что в вас толку?
Потому что когда Блок описывает, например, катастрофу "Титаника" в своём дневнике, он добавляет: "Слава Богу, есть ещё океан". Для него этот лайнер океанский - средоточие всей мировой пошлости, мировой лжи, техники, которая несёт миру упрощение. И вот природная сила океана всё это погубила. Этому надо только радоваться. Жестоко, нечеловечески радоваться, как радуется Блок. А с другой стороны Бунин - традиционалист, человек, которому жалко. И вот на этом стыке чувств злорадства и жалости стоит этот удивительный рассказ.
Господин из Сан-Франциско - это американский миллионер, который всю жизнь работал, и грабил, и обманывал. И вот он, наконец, накопил на трансокеанское путешествие в Европу. Он едет с женой и дочкой на красавце-океанском лайнере, в котором угадывается "Титаник". На этом лайнере всё дышит ложью, притворством. И танцует красивая пара, как пара змей - он в чёрном фраке, она в открытом платье. И никто не знает на пароходе, что это нанятые танцоры, что никакой любви между ними нет, а они изображают за деньги счастливых любовников. И всё на этом пароходе так же ложно. И на фоне бушующего океана так жалок его блеск и всё его могущество. И вот этот корабль - как сказано у Бунина, тяжко одолевающий шторм, мрак, бурю, долгие, тяжёлые, как волны, катятся эти мелодические периоды - этот корабль прибывает в конце концов в Европу и там, в Италии, перед тем, как сойти на берег, господин из Сан-Франциско (кстати, безымянный герой), перед которым раболепно пресмыкалась вся прислуга, умирает. Неожиданно умирает от удара, пытаясь застегнуть пуговицу на рубашке. И сразу вся его жизнь становится бессмысленной, и сразу он становится просто обременительным телом, обременительным для всего этого корабля. Его прячут в ящике со льдом в трюм, чтобы он никому не напоминал. И его жена и несчастная дочь, которые приехали веселиться и развлекаться, они становятся для всех досадным напоминанием о смерти, и все смотрят на них с презрением. А на пароходе продолжается вот эта жизнь, полная фальши. И, казалось бы, должен бы Бунин позлорадствовать, глядя на внезапную смерть могущественного капиталиста (я думаю, что с этой целью рассказ и включали в своё время в школьную программу). Но, с другой стороны, Бунину равно неприятен и слуга, который издевается над мёртвым хозяином: "На sonato, signore?" (Вы звонили, синьор), изображающий скорбь и почтительность. Но он же остаётся в этой своей насмешке рабом. Он раб par exellence - это самое отвратительное. И все остальные, которые прячут себя, в "Господине из Сан-Франциско" ничем не лучше. И что же? Этот человек, который помер, только тем и виноват, что он помер? Конечно, собирайте свои сокровища не на земле, а на небе. Конечно, Бунин презирает богатство. Но он жалеет господина из Сан-Франциско - в этом-то и прелесть этого рассказа, - и жалко ему это лайнер, который пересекает шторм, мрак и бурю, который дрожит от страшного напряжения на всех этих волнах, который тоже обречён и который погибнет. Но разве то, что его губит, лучше? Разве эта стихийность, эти грядущие перевороты, эти страшные низовые силы, которые всплывут откуда-то, разве они лучше, чем этот корабль? Нет, конечно. И, наверное, лучше ложь мировой цивилизации, чем та стихийная сила, которая на неё поднимается.