Я прекрасно помню первую в моей жизни фирменную пластинку, которую держал в руках. Это был канадский вариант «Please Please Me» — кажется, под названием «Twist And Shout». Beatles сразу же потрясли меня тем, что вообще оказалось возможно сделать такую радостную музыку с такой позитивной энергией. Потом у меня появился сингл Penny Lane — четыре песни, которые просто снесли мне крышу, раз и навсегда. Такую музыку раньше просто невозможно было представить — ни звук, ни ощущения. Я долго пытался понять, как они этого добиваются: между аккордами на моей гитаре и аккордами, скажем, у Rolling Stones или Beatles, не было ничего общего.
Ведь когда втыкаешь советскую электрогитару в советский усилитель, что происходит: «дзынь» — и все. А у них там настоящее «вау-вау» звучит! Я тогда не смог понять этот феномен и забыл про него. А потом, спустя много лет, Лу Рид показал мне, как это делается. Он привел меня к своему гитарному мастеру, который собирает старые усилители. И тот говорит: «Хочешь, я покажу тебе одну штуку?» Дает мне электрогитару, включает в усилитель и говорит: «Возьми аккорд». Я беру, и у меня отваливается челюсть: звук получается, как у Элвиса Пресли. Как, почему?! Оказалось, что тогдашний битловский усилитель AC-30 в сочетании с гитарой Rickenbacker давал такой вот звук. А поскольку воспроизвести нечто подобное на советской гитаре было невозможно — да и вообще все понимали, что играть на гитарах мы не умеем, — мы просто сидели дома и записывали всякий бред. Стучали, ревели, старались довести этот идиотизм до высших форм. И записывали все на магнитофон, чтобы посмотреть, как это будет звучать.
На этом-то и было построено практически все, что мы делали в области звукозаписи: мол, духом мы сделаем все что угодно. В полной свободе от укоренившихся в традиционном сознании шаблонов и норм. И тут получается, что рок-н-ролл в Америке и Англии был, по сути, тем же самым. Если кто-то считает, что в Ливерпуле в начале 1960-х жить было весело, так нет — там был тот же совок, только свой. Тот, от которого Beatles так замечательно удрали. Ведь любое явление культуры представляет собой именно уход из стандартного, насквозь фальшивого общества. Фальшивого не потому, что люди плохие, а потому, что они не умеют быть собой. А это невозможно в отсутствие желания свободы. Она не нужна 95 процентам всех людей, но пять процентов ее очень хотят. И один процент из этих пяти может ее добиться. И мне всегда казалось, что можно добиться свободы самому и помочь другим людям освободиться...
А то, вокруг чего вертелась звукозапись тогда, и то, чем мы занимаемся сейчас, я уверен, одно и то же. Несколько лет назад мы еще могли себе позволить за $50000 записать альбом «Навигатор». А сегодня и тысяча долларов — большая проблема. Мы опять вернулись в 80-е годы. И выясняется, что все навыки, приобретенные нами тогда, сейчас очень даже полезны. Потому что сегодня мы можем сидеть здесь и записываться примерно так же, как и пятнадцать лет назад. А потом кое-как заработать на дорогу, слетать в Лондон и смикшировать все это. Раньше нас писал Тропилло, теперь микширует Кендалл. Но отношения остаются те же самые: «Вы мне нравитесь, поэтому я готов работать с вами бесплатно». Ничего не изменилось.
Февраль 1999 года
Вкус магнитного хлеба. Введение в стандарты советской магнитофонной культуры
...Происходит рождение коллективного музыкального сознания. Миллионы магнитофонов страны сливаются в духовную индустрию, по кассетному селектору откликаются миллионы душ. Это — явление!
С точки зрения акустики и архитектуры звука наши ранние записи представляют собой полный абсурд.
Именно провальные в коммерческом смысле записи оказываются самыми интересными. Потому что процесс — все, а результат — ничто. Делать продукт, товар — это очень скучно.
Я люблю слушать записи, которые мне присылают начинающие группы. Сама музыка совершенно неинтересна, но запись настолько непрофессиональна, настолько чудовищна, что я оторваться не могу. Это и есть жизнь.