А потом пришел Рен.
Она еще ненавидела его тогда, он казался ей самым настоящим ужасом, сотканным из мыслей в голове, он был слугой Сноука, он лично притащил ее ему, бросив на каменные плиты как добычу. За это она выбила Рену глаз.
Тогда.
Но потом, когда он протянул ей свои воспоминания в ладонях, целую пригоршню, самых разных, бесконечно-вкусных, какими бывают чужие мысли для человека, запертого в четырех стенах, она поняла, что у него тоже не было четкой стороны. Рен не принадлежал к победителям, и в его голове среди тьмы, усевшейся точно острая игла прямиком в мозг, был страх.
Страх одиночества.
Вот тогда они и подружились. Ей было двенадцать. Ему двадцать с чем-то, и это не помешало ей расцарапывать ему грудь, не помешало разбирать каждый вдох по кусочкам, составляя новые стоны, низкие, потерявшие весь страх. Не помешало ему отыметь ее на полу, не добравшись до кровати всего каких-то пару шагов, среди волн Набу, плещущихся по комнате.
Это не мешало ей ненавидеть его, не за то, что он служит Сноуку, нет. За то, что он мог выйти из этой треклятой клетки, сделав всего пару шагов. Он мог оказаться по другую сторону, он мог дышать свежим воздухом и наслаждаться запахом дождя, не собирая его с чужих ладоней.
Что мешало выйти ей? Сноук?
Ее нежелание — настолько сильное, что оно угнездилось внутри, перебив парочку важных артерий внутри, лишив Силы — служить ему?
Последнее, что Рэй помнила, или первое, иногда она ловит себя на мысли, что это уже не имеет никакого значения, это чужие глаза, глаза матери или отца, полные ужаса, это руки, стискивающие ее до боли, словно проще убить собственное дитя, только не отдать кому-то. Это крик — никогда, ни за что не делай этого. Слышишь, солнышко? Это плохой поступок. Не делай этого! Пообещай.
Рэй обещала и до сих пор держит свое слово.
Кому? Покойникам? О нет, себе, конечно.
Она знает, что случится, если она нарушит его, если хоть раз, хоть однажды поддастся — Тьма разольется внутри нее, затянет в топь, из которой не выбраться уже никак. Тьма вымарает ее имя — Рэй, солнышко, детка — чтобы дать место кому-то другому. Тому, что она однажды увидела в глазах Сноука, разглядела среди голода и уверенности.
— Обещай... — она вымолила это у Рена, вымолила среди простыней, оторвавшись от его губ, — обещай, что никогда не отдашь меня ему.
Он уже отдал, как смешно, но было так важно, чтобы больше этого никогда не случилось.
И он пообещал. Что она будет принадлежать только ему.
Рен видел ее бьющейся в исступлении на полу, когда она хотела убить себя, по дороге забрав всех, до кого дотянется. Рен видел ее влюбленной точно идиотка, глупо улыбающейся ему вслед, когда он крался в темноте по коридорам, чтобы никто не заметил его. Чтобы Сноук не узнал.
Рен видел ее ненавидящей его всего два раза.
В первый — она выбила ему глаз, еще в тронном зале, потому что могла дотянуться до него. Того, кто бросил ее в клетку.
Во второй уже много позже. Десять лет, десять с чем-то лет взаперти, когда он заявился посреди ночи, залитый чужой кровью, насквозь пропахший смертью, с чисто-отрезанной, оплавленной головой Сноука в руке.
Он швырнул эту голову так, будто ей следовало немедленно упасть на колени перед ним. В восхищении.
— Я сдержал свое слово, Рэй, — сказал Рен. И ушел, и двери, проклятые двери захлопнулись снова, не оставив и щели, чтобы разодрать себе руки в кровь, надеясь выбраться.
Двумерное море сливается со стенами, и если прикрыть глаза, то его вполне можно перепутать с реальным. Недостаточно только запаха, соленого, тяжелого, ветреного.
Но Рен принесет его с собой, сегодня.
====== Flesh of my flesh (Кайло Рен/Рэй) ======
Комментарий к Flesh of my flesh (Кайло Рен/Рэй) Было написано для ФБ Инцест 2017, ибо нельзя было пройти мимо любимого пейринга, да еще в такой вариации)
— То, что даёт, оно же и забирает, — мрачно думает Рен, разглядывая собственную руку. Она, сплав железа и плоти, гибкая, сегментированная, слегка поблескивающая на выступах искусственных костей, ныряющих под тяжи мышц, являет собой абсолют красоты. И уродства.
Смотря, что видеть.
Он разминает пальцы, аккуратно, медленно, потому что они еще не совсем привыкли к новизне ощущений, проводит ими по собственному лицу — оно практически единственное, что ему удалось сохранить, — и привыкает к тому, что теперь почти ничего не чувствует.
Тепло, мягкость, всё это лишь отголоски прошлых воспоминаний, теперь на ощупь его кожа ничем не отличается от ткани. Или поверхности металлического стола за спиной. От пустоты под рукой.
Сколько ещё времени у него осталось? Совсем немного, так?
И всё же он доволен, отдел протезирования постарался на славу для своего Лидера, его рука — как в общем-то, и остальное, — уникальны, таких больше нет, и где-то в глубине души он радуется, словно ребенок, заполучивший вожделенную игрушку на свой день рожденья.
Тогда, вспоминает Рен, таких протезов не было, только грубые, необработанные железяки, не очень-то и похожие на человеческие руки или ноги.
Энакин Скайуокер, дед Рена, был первым, кому досталось приличное тело, и Кайло собирается пройти этот же путь до самого конца.
— Пока во мне не останется ничего человеческого, — улыбается он своему отражению, утопленному в зеркальной стене. Оно — грязно-белый овал с глазами, выжженными Тьмой до золотых углей, испещренный морщинами и застарелыми шрамами, — до смерти ему надоело.
— Мой лорд, — позади слышится покашливание, и по стене ползет чужая тень, согнувшаяся, дрожащая. Человек, несущий её, выглядит не лучше, он испуган и боится поднимать глаза. (Они все боятся, как раньше Сноука, теперь его. Но это и к лучшему, страх порождает покорность и тишину).
Размытое отражение лица человека может посоперничать в белизне с халатом, наброшенным поверх формы, и Кайло понимает, он ни за что не появился бы тут по собственной воле. Это значит, что-то произошло.
— В десятом... проблемы, там просто... — человек запинается, размахивает руками, стирая со лба несуществующие капли пота, и жалеет, что не может спрятаться за металлическую дверь. Хотя какая разница, Сила достанет его даже оттуда.
— Что такое? — поворачивается к нему Рен. — Что случилось?
— Клоны... они все, — медик сглатывает и принимается частить, будто это может спасти его от гнева Верховного Лидера. — Они умирают, мой лорд. Один за другим. Мы стараемся, мы делаем все, что в наших силах... Но...
Когда на его горло ложится невидимая ладонь, сдавливая шейные позвонки, он даже не трепыхается; обречённая жертва, он готов умереть.
Плохо. Очень плохо.
— Идем, — и, хотя изнутри поднимается слепая жажда наказать, уничтожить всё, что попадется на пути, Рен даст ей волю позже. Когда убедится, что ему нечего спасать.
Стеклянные колбы, уходящие под самый потолок, заполненные светящейся жижей — медики говорят, что придумали новый состав, бакта и еще какая-то дрянь, чтобы стабилизировать процесс роста, — увитые прозрачными трубками, всегда привлекают внимание Рена, и он подолгу стоит перед ними, разглядывая.
Похожие на стеклянные чрева, они напоминают ему о рождении, том самом, что в свое время не удалось его матери. Знай она, что ее сын станет ее злейшим врагом, отцеубийцей, позволила бы ему появиться на свет?
Вряд ли.
Но сейчас клоны — небрежно слепленные куски плоти, руки и ноги вперемешку, и из-под кожи кое-где выглядывают кривые обломки лиц, слабо напоминающие его собственное, — лежат в колбах мертвыми рыбинами, всплыв к потолку.
— Мой лорд, Верховный Лидер... — тотчас замирают люди в белых униформах. Их руки по локоть красные от крови, и на столе бьется в агонии последнее из выживших творений. Оно не умеет кричать, у него даже нет лица, лишь гладкая плоть капюшоном, но Рен чувствует его боль, так ясно, будто они связаны невидимой пуповиной.