Никаких окон. Никаких звуков. Даже от лампочки под потолком.
Рэй собиралась ее выдрать, чтобы осколками перерезать себе вены, когда она впервые осознала, что может никогда не выйти наружу. Но он предусмотрел все.
Разве что Рэй научилась бы летать, чтобы дотянуться до нее.
Первый месяц она кричала. Все еще думала, что за стенами, толстыми, крепкими, оставившими на костяшках кровавый след, может быть нормальный мир. Люди. Хоть кто-то живой. Но ступени уходили вниз, глубоко, и однажды ей пришлось принять этот факт — она была погребена под землей. Насовсем.
Второй месяц она разговаривала. С собой. С ним. Умоляла его выпустить. Надеялась разжалобить. Однажды в приступе гнева повредила его маску, за которой было то самое необычное, не складывавшееся ни в одну картинку лицо. За это он лишил ее света. Даже того, что был полумраком.
Рэй научилась различать время по часам кормления.
И когда однажды он все же появился, кроваво-красный, низкий, затопивший ее крохотную клетку, раскрасивший ее ноги, исцарапанные, разбитые, темными пятнами, она готова была сделать все, что угодно. Целовать его следы, наверное.
В темноте долго не проживешь, это точно.
А затем он разрешил ей прикасаться.
Рэй сама хотела этого. Она была слишком долго одна, чтобы поверить, что мир все еще существует. Что люди — настоящие. Что эта рука, чье тепло она боялась потерять, живая.
Он приходил в темноте, скидывая маску, вытягивался рядом с Рэй на ее тонкой неудобной постели и просто лежал.
Бессознательно водя по ее обнаженному плечу своими пальцами, большими, обжигающе-горячими, рисуя какие-то странные узоры без начала и конца. Он никогда не спал — однажды Рэй рискнула коснуться его горла, но не успела даже сжать пальцы, как он остановил ее. Чуть не сломав их.
Ему, наверное, просто нравилось. Быть рядом.
Она рискнула. Она хотела прикасаться в ответ. Темнота больше не пугала, если он был там, потому что он всегда был темнее этого самого мрака. И дотрагиваясь до его лица, Рэй плакала.
У него оно было. Настоящее. У него был рот, с большими, мягкими губами, которые она хотела бы поцеловать. Не потому что хотела его, просто потому что возможно у нее никогда не будет другого шанса.
— Ты меня убьешь, да? — Рэй не была идиоткой. Не жила на необитаемом острове, она смотрела новости, она читала новости в интернете. Все они умирали. — Ты убьешь меня, — это было больно, как если бы он захотел сделать это прямо сейчас. Как если бы она ему напрочь надоела.
— Нет, — он покачал головой. Его шепот, обезображенный темнотой, звучал не по-человечески. — Нет.
Он сдержал свое обещание.
Рэй ненавидела звонки. Они всегда напоминали ей о том, что случилось. Психотерапевт предупреждал об изменениях в расписании, напоминая о невозможности существования без сеансов. Дважды в месяц, и только последние полгода — раз в тридцать дней, ее донимал какой-нибудь оператор из полиции, чаще женщина, они считали, что это способствует взаимодействию, чтобы выслушать одни и те же слова — нет, ничего странного больше со мной не происходило, спасибо.
Финн звонил только ради того, чтобы удостовериться, что она жива и с ней все хорошо. Но это опять же возвращало Рэй к отправной точке — похищению.
— Да? — это был десятый неотвеченный звонок, и ей пришлось поднять трубку. — Финн?
— Рэй, ты... — сегодня он звучал слишком взволнованно. Стиснуто, задушенно, потерянно. — Ты в порядке?
— Да. Что еще со мной случится. Я в норме, Финн. И я, кажется, просила...
— Рэй, я думаю, тебе лучше приехать. В участок. И поскорее. Это связано с твоим похитителем.
Вот и поговорили.
За окном разливался дождь, и неоново-синие бурунчики, покрывшие собой асфальт парковки, напоминали электрическое море, такое глубокое, что можно было даже не думать выбраться из него живой. Однажды, Рэй знала, удача закончится.
Она никогда не была особенно удачливой. Ее бросили родители. Ей так и не нашли другую, любую семью. У нее не было друзей. А еще однажды ее похитили.
Ей было семнадцать, Рэй оставалось пережить еще каких-то полгода, чтобы выйти из приюта, закрыв за собой дверь навсегда. И найти нормальную жизнь.
Она помнила все и одновременно ничего. Запах — искусственный, резкий — на салфетке, которую он прижал ко рту. Помнила рев двигателя, еще менее отчетливо, как он нес ее на руках, спускаясь вниз, и этот спуск казался бесконечным.
Когда Рэй исполнилось восемнадцать, это был особенный праздник — она знала об этом дне, она вычерчивала их на одной из стен, царапая заколкой, которую он почему-то оставил в ее волосах. Рисовала кровью — единственный цвет, что он не смог отобрать. А потом фломастером, когда заслужила его.
У нее был торт, самый настоящий, свечи. Цветы, свежие, ломкие, немного помятые. Музыка из старого плеера, оставленного на подносе вместе с другими подарками.
У нее было время, столько, что хоть завались, когда она могла закрыть глаза и представить себя снаружи.
А потом был он, отдавший последний подарок.
— Я хочу наружу, — потребовала Рэй. — Выпусти меня! — в темноте было легко бить его. Со всей силы колотить по плечам, по груди, пинаться. — Я хочу...
Ему было все равно. Он был частью этой клетки, темнотой, стеной, прошибить которую она не смогла бы и за сотню лет. Он выдержал их все, все удары, истерику, слезы, бессвязную мольбу.
— Пожалуйста... Хотя бы на минуту, я не сбегу, я клянусь, я никуда не денусь, просто дай мне... — стены сжимались вокруг нее, давили на плечи, сковали грудь. — Ты ведь все равно убьешь меня, так что, пожалуйста, позволь мне выйти. Хотя бы на пару секунд...
Она все равно что разговаривала с пустотой.
Но потом он обнял ее. Как никогда раньше. Осторожно, будто она может рассыпаться. Нежно, будто мог утешить. Ожидающе, оставляя за ней право выбора.
В тот момент она поняла, каким был последний из подарков. Лучше бы его и не было.
— Рэй?
Она вздрогнула, сморгнув. Мир привычно расплылся в серое пятно, а затем собрался в темную фигуру за стеклом. Сколько он прождал ее, пока она придет в себя?
— Прости, — Рэй вытащила ключи из замка зажигания и открыла дверь. — Я просто задумалась. Что случилось?
— Мы... — Финн все еще выглядел таким, каким звучал его голос. Испуганным. Растерянным. — Ты давно говорила со своим психотерапевтом?
— С Маз? Нет. Во вторник, кажется. Мы переносили встречи, потому что я не могла... Неважно. А что? — она должна была догадаться, что что-то будет не так. Ведь удача однажды кончится. Вся.
— Она... она мертва. Он забрал только твое дело. Там такое творится. Вызвали всех. Подняли на уши... Тебе лучше побыть тут. Я мог бы попросить приставить парочку копов к твоему дому, но сегодня свободных нет, мы тут словно в аду, так что просто...
— Ага.
Его подарок был не таким ценным, как глоток свежего воздуха, не таким дорогим, как лунный свет или запах дождя, или солнечное тепло, или шелест травы под ногами.
Он был просто... другим.
Он подарил ей себя.
Мог ли это оказаться кто-то еще? Подражатель, например? Конечно, мог. Теоретически. Похитителя Рэй газеты просто обожали, за одно убийство он собирал больше славы, чем кто-то за всю свою жизнь.
Его жертвы были молодыми и красивыми. Оскверненными им, лишенными былой непорочности. Их находили в позе мадонн, в синих как вода платьях. Точно спящие, они улыбались мягко и нежно, и в их волосах блестели звезды.
Рэй не пошли бы эти самые звезды. Она до сих пор не приучилась считать себя красивой. Могла бы — изуродовала себе лицо, срезала волосы под корень, только бы никому не вздумалось увековечивать ее посмертно.
Но в участке, сидя в комнате для допросов, не потому, что кому-то было интересно, вдруг она еще что-то скажет, полезное или ненужное, просто потому что места для нее больше не нашлось — за стеклом люди в форме сновали туда-сюда, с многочисленными папками, прижатыми к груди, и среди них Рэй заметила фбровцев — она вдруг поняла, нет, это был никакой не подражатель. Никто не рискнул бы отобрать у него эту славу.