Ни черного как смоль скакуна, ни восседающего на нем Кайло Рена, облаченного во Тьму. Он — посланец Сноука, правая его рука и наследник Неблагого Двора — сперва не понял, что могло понадобиться его Королю от этой смертной. Что же в ней было такого, что оказалось способным затмить красоту самой Королевы?
Сладкий голос или нежный взгляд?
У Рэй не было ни того, ни другого. Она смотрела на Кайло снизу вверх, бесстрашно задрав подбородок, разглядывала без страха или удивления, будто уже видела других таких Рыцарей. Хоть каждую сотню лет, перед Солнцестоянием, хотя на вид нельзя было дать ей больше двадцати — человеческая плоть хрупка и вянет как цветок, прожив лишь один сезон.
Но сейчас, пожалуй, она была в самом его цветении. Налившаяся силой молодости.
На золотистых от солнца щеках полегла янтарная россыпь, ресницы выгорели и глаза светлые, как вода и песок на берегу, а по рукам, сильным, ловким, пробежали разноцветные пятна от тяжелой работы, и Рэй, в отличие от остальных смертных, привезенных Кайло лично своему Королю, это не уродовало. Она с достоинством несла каждый свой шрам, каждый синяк, не стыдясь.
— Ты не пройдешь дальше, — все так же спокойно сказала она, прикоснувшись к чему-то под воротом одежды. К кресту? Нет, люди ныне не носили символы старой, мертвой веры.
Да и к чему он ей, этот переломанный пополам серебряный прутик, в который смертные вцеплялись намертво, стоило им завидеть адскую гончую на своем пути. Или седую банши, оттирающую кровавые пятна с призрачного подола.
Время богов ушло. Время сидхов ушло, и их народ, почерневший от злобы и горя, подурневший от дыма очагов, ослепленный холодным железом, вынужден был прятаться по норам.
— Это еще почему? — зарокотал его голос под страшной маской, что пугала до смертельной дрожи любого. Раньше пугала. А теперь нет.
— Вода не даст тебе пройти, — улыбнулась Рэй. — Возвращайся обратно, сидхе. Иди с миром.
И правдивы оказались слова ее. У самых ног, обутых в грубую кожу сапог — а Кайло бы поднес Рэй самые легкие, драгоценные туфельки, сотканные из лунных лучей, чтобы не оцарапали они нежные ступни — в густой траве змеился петлей родник, такой мелкий, что всю воду собрать можно было в ладони. Но не пускал он его, не позволил агиски переступить, не дал забрать солнечную девушку, что смотрела на него бесстрашно.
Она знала, чьего он народа, знала, что за кровь текла в его жилах, знала, что за колдовство вытащило его из темной пещеры на свет, яркий и жгучий, в день зимнего солнцестояния. И он не понимал, может, это ему стоило удивляться?
— Ты ведьма? — высматривал он в ее облике знакомые приметы — заячью губу или россыпь родинок, может, бельма на глазу — но не было в ней ничего дурного.
— Нет, сидхе. Человек я. Знаю, правда... много, — снова улыбнулась она, и на солнце заблестели ее зубы, белые, влажные, точно жемчужины в раковине.
Было время, и Кайло ссыпал их на колени своим смертным наложницам, чтобы ткали они из перламутра себе одежды. Украшали им свои уборы, нанизывали на запястья увязанные в бесконечные нити.
Но Рэй не нужны украшения, она сама словно редкостное сокровище, и пробилось сквозь толщь неприязни к человеческому роду что-то слабое, хрупкое, как росток посреди зимы. То ревность? То зависть?
Не к ней, к Королю своему, что получит ее однажды.
Свободную, напоенную светом, смелую и хитрую.
Стояла она ровно, коснувшись носком сапога воды проточной, неуязвимой став. А в руке открытой, на ладони, испещренной старыми шрамами и царапинами, блестело живое серебро.
Чешуя на солнце серебрилась, и рот немо открывался. Знала Рэй, что любят агиски больше всего. Человеческой крови разве что кроме.
— На, хороший, — протянула она рыбину скакуну, и тот потянулся, всхрапнув. У живой воды копытом черным забил, задрожал весь, готовый Кайло со спины сбросить. — Поешь.
— Пальцы он тебе объест, глупая.
— Не станет. Голодный он, сидхе. Загонял ты его совсем.
И точно, не хотел агиски Рена, Немой Смертью прозванный, потому что не успевали жертвы крикнуть, как утаскивал он их на дно, в одно мгновение, трогать ее руки. Взял серебристую рыбину аккуратно, размалывая острыми зубами, и спокойно съел.
А Рэй все знай себе улыбалась, поглаживая по гриве черной как смола, гладкой как шелк, водила ладонью по морде, закованной в путы, из волос русалочьих свитые.
Протяни Кайло руку, ухватился бы он за ее обнаженное плечо, золотым светом усыпанное, дернул на себя и утащил по темным ходам обратно, да только не была глупой она.
Держась настороже, отступала назад, стоило ему к ней потянуться, глядела на Рена внимательно:
— Человеком ты прежде был, сидхе. Так ведь?
Помнил, ох, намертво впились в память воспоминания, помнил Кайло меч, кровью отца обагренный, иззубренный, осколок в груди оставленный, как знак матери. Королевского сына, убийцу отца своего долго искали. Лет пять покоя не было королеве Лее. Видел это Кайло сквозь волшебные зеркала сидхов — ни разу не заплакала она, застыло лицо, безразличием омраченное. А потом другого сыном названным своим нарекла.
А что поделать, ежели звали его сидхи, звали с самого детства, и слышал он голоса темные, во сне и наяву?
Станешь ты королем среди королей, носить корону будешь не из золота или металла, ясеневая будет, и трон возмешь ты Неблагого Двора однажды... Вот что нашептывал ему голос во сне, голос Сноука. Только убей отца своего, обагри кровью ладони и открой проход в наш мир. И все однажды будет твоим.
Слышала ли Рэй эти голоса? Звали ли они ее с собой, лишая покоя? Наполняя душу тоской по чему-то неизбывному. По миру, что будет принадлежать ему и только одному.
— Нет, — оборвал ее Кайло. — Не задавай таких вопросов больше, иначе убью я тебя, — и схватился он за поводья, натянув их. Заставив агиски своего танцевать, безумно храпя, когда впились в кожу скакуна морские крючки. И синяя пена на землю заснеженную закапала.
— Значит, свидимся мы еще, сидхе, — снова прикоснулась к вороту своему Рэй, пальцы по тонкой нити заскользили, под одежду прячась. — Скажешь имя мне свое, раз в покое ты меня оставить не желаешь? Или стыдишься, раз бессилен оказался?
— Кайло Рен зовут меня, и заберу тебя с собой я! Совсем скоро унесу ко Двору своему, подловлю тебя, когда без защиты окажешься, — поклялся он. И снова пронзила сердце, зеленью увитое, ядовитым мхом заросшее, ревность.
Забрать — заберет, да не себе, хоть стоила Рэй всех наложниц на свете. Стоила куда больше, потому что знала она все. Разглядела под маской, из Тьмы кованной, человеческий лик. Запах человека, хоть вытравливал из себя его Рен сколько мог, почуяла. И имя узнала, хоть не хотел он его говорить. Сыграла на его слабости, на тщеславии.
Могла такая стать новой Королевой Благого Двора, занять трон по праву силы внутри.
И не ему она была предназначена.
Скрипнул зубами он, но повернул коня, поскакал прочь, потому как луна холодная скрылась за лесом, пропал свет ее, по которому ходить могли сидхи. В солнечном свете ходить, смешавшемся со светом подруги ночной, всего седьмицу в году.
И кинулся агиски в темную нору, дорогу домой почуяв, и слышал позади себя Кайло смех тонкий, смех тихий, смех, что возможно только почудился ему.
Ох, говорили Рэй не гулять по лесу в Йольскую неделю, говорили старые люди в поселке. Много чего они говорили, что утащат ее злые духи, пробудившиеся к самому кануну Солнцестояния. Что Неблагой Двор новых наложниц себе ищет, по чужим домам рыщет ночами, тенью скользя меж дверей. И берут они самых красивых, самых теплых, самых смешливых. Чтобы напоминали они Рыцарям, кем были они раньше, до того, как клятву Королю своему дали, людьми обычными, жадными до бессмертия.
Но знала еще Рэй, знала не понаслышке, а от мудрого отшельника, жившего на окраине леса, как избежать встречи с ними.
Носи с собой хрусталь застывший, он заместо воды тебе будет, а завидишь Рыцаря, ступай в воду, даже пригоршня ее тебя спасет, убережет от дурного взора, ибо не могут они пересечь ее. И держи в одном кармане нож острый, железный, он хуже смерти для сидхе любого. А в другом ясеневую ветку, и ежели заблудишься, укажет она тебе путь обратно. Ясень да рябина, знают все ходы их, выведут из тьмы, защитят.