Девушку на белом байке, стремительную словно ветер и почему-то напоминающую ему о пустыне.
— Они из Аризоны, — кидает за завтраком мать, накладывая ему в тарелку двойную порцию блинчиков с сиропом. Как будто Бен сам не может взять их. Он инвалид, но руки у него все еще есть.
А в Аризоне полно песка. Как он и представлял.
И пока он давится сладкими блинчиками с кленовым вкусом, за окном девушка выносит из грузовика свои цветы, целые ряды вазонов, выставляет их рядом, превращая подъездную дорожку ее дома в почетный зеленоволосый караул в пузатых глиняных униформах.
Она одна, такая маленькая и тонкая, что сама не больше своей домашней пальмы, умудряется заполнить собой все пространство кругом, и Бену становится нечем дышать.
Он не думает о вкусе блинчиков, о поте, стекающем по спине, о пыльной завесе, оседающей на губах. Он думает об Аризоне, что внезапно прикатила сама на порог его крохотного дома и изменила все.
Но сейчас ему стоит думать не о ней. А о занятиях. В его случае бег — это что-то немыслимое. Из разряда фантастики. Ему бы просто научиться стоять, не заваливаясь через полторы секунды. И не важно, что его ноги заново собраны из обломков костей и каких-то металлических трубок и сочленений, а лицо выглядит куда лучше, чем раньше, и больше не напоминает маску Джейсона из «Пятницы». Он все равно остается инвалидом. Он теперь не обычный парень. Он вообще никто.
И машины, склонившиеся над его изуродованными ногами, жужжащие и колющие тонкими иголочками, чтобы восстановить былую подвижность, только бесят.
Бен отлично знает, что он вряд ли когда-нибудь сможет ходить. Тогда к чему это все? Все эти бесконечные походы по докторам, все эти вереницы инструментов из средневековых пыточных, все эти фальшивые улыбки надежды.
— Бен, ты не стараешься, — качает головой По Дэмерон. Он всего лишь младший врач, заменяющий сейчас и санитара, и всю медкомиссию, и так уж вышло, что отлично разбирается в людях, даже если те и стараются скрыть свои эмоции. И он уж точно знает, когда Бену влом тренироваться.
Потому что ноги все равно не слушаются. Потому что уже давно пора сдаться и забить. Потому что...
— Я и не буду, — отрезает Бен и отворачивается к стенке.
Та выкрашена в убого жизнерадостный голубой цвет, какой должен быть у океана, который Бен уже не увидит никогда. Или у неба в Аризоне.
— Ты не будешь, потому что не хочешь, или потому что не можешь? Это разные вещи на самом деле, — По морщит нос и откладывает в сторону свою книгу, которую может читать в свободное время, пока его пациенты занимаются на тренажерах. Только вот Бен Соло не самый обычный пациент и заниматься он не хочет никак.
От обложки разит позитивом, яркая, красочная, убеждающая жить даже тогда, когда сдался и даже на смерть сил нет.
— Потому что ты придурок, — язвит Бен. Не стоит, но больше сорваться не на ком.
На матери? Она из кожи вон лезет, чтобы оплатить еще одну операцию. На друзьях, которых у него уже нет? Или, может, на отце?
Остается По. По может вздыхать или качать головой, пока она не отвалится нахрен, но никогда не даст сдачи. Инвалидов же не бьют. Даже, если они те еще занудные мудаки.
— Резонно, — По чешет затылок. — Но если я тебя достал, ты только скажи, и я позову Хакса. Он вполне может заменить меня, пока ты тут вовсю вкалываешь на этом новеньком и купленном только ради тебя тренажере.
Но если с этой ужасной пыточной машиной Бен еще может хоть как-то смириться, то с Хаксом ему не совладать. Только не сегодня, когда настроение и без того на нуле. Они снова посрутся, наговорят друг другу кучу гадостей, и тот перестанет ему втихую таскать запрещенные в пределах больницы сигареты.
— Не надо Хакса, — просит Бен, надеясь, что это звучит не сильно похоже на просьбу. — Я просто устал.
— Бывает, — соглашается с ним По. Может, он тоже изрядно устал, но Дэмерон тут же поднимается со стула и отключает жуткую машину, снимает с сияющих жуткой белизной худых лодыжек игольчатые ремни и прячет их в коробку.
— Это все из-за жары, наверное, — тянет По задумчиво. Смотрит в небо, в котором как назло ни облачка, и раскладывает инвалидное кресло. — Но это пройдет.
— Пройдет что? — переспрашивает его Бен, усаживаясь в свое кресло и тут же прикрывая бледные изуродованные ноги.
Жара? Головная боль? Или может, наконец закончится эта треклятая никчемная жизнь?
Вот бы последнее.
— К ночи дождь будет. Точно будет, — уверяет его По. — Вот увидишь.
К ночи становится совсем душно.
Бен ворочается на кровати, проклиная онемевшие ноги, мешающие ему лежать нормально. Проклинает духоту, из-за которой невозможно дышать, и даже вентиляторы не помогают.
Он выкатывает себя на балкон, это его личный балкон, его ночное убежище, где можно посидеть только в это время суток. И никто не станет пялиться на ноги, коляску, никому не будет дела до его лица или жизни Бена Соло вообще.
И просто таращится в небо.
По обещал дождь, но небо пустое, ясное, усыпанное звездами до самого края. Звезды сыплются вниз щедро и горят, не долетев до земли совсем чуть-чуть.
И это почти красиво.
Эти звезды до чертиков напоминают Бену его собственную жизнь.
— Эй! — громкий голос выдирает его из прострации. Заставляет вздрогнуть и уже схватиться за колеса, чтобы одним движением катнуть кресло назад, в комнату. Прочь.
— Эй, привет... — она не унимается. Это ни кто иная, как сама Рэй. Он впервые видит ее так близко, совсем рядом, ведь их балконы, считай, выходят друг на друга, в точности отзеркаливая.
Она усаживается на край своего балкона, совершенно идентичного его, перекидывая голые загорелые ноги через перила.
Держится на самом краю, балансируя и словно бросая вызов темноте внизу.
— Здесь всегда так жарко? — она, кажется, даже и не смотрит на него толком. Ее лицо обращено к звездам, а голос совсем не такой, каким его себе представлял Бен. Ему казалось, что он будет тонким и нежным, а вышло совсем не так. Низкий и быстрый, с легкой хрипотцой, и он удивительно подходит ей.
— Ага, — автоматически кивает Бен. Он готов согласиться с нею во всем, что бы она ни спросила. Он просто заворожен, пока не кидает взгляд на собственные ноги, сверкающие белизной в темноте. Их надо накрыть, пока она не увидела, что он калека.
Хорошо хоть кресло же можно спутать с обычным в такой темноте.
По крайней мере, он только на это и может надеяться.
На гребаное чудо.
— Тогда зря мы притащились сюда из Аризоны. Я думала, хоть здесь можно будет дышать. Надо же... — Рэй смотрит на него впервые за все время, впервые она видит его, и сердце само сбивается, напоминая брошенный по воде камень. Он скачет все дальше, все сильнее, чтобы в один момент нырнуть на самое дно.
— Не подумай, что я жалуюсь, — ее глаза блестят в темноте. Она сама словно напитана солнечным светом, а теперь отдает его щедро и беззаботно. — Здесь довольно клево. Ты мой сосед, да? Я Рэй, — не мешкая, представляется она.
— Ага, — кивает Бен. Он знает. Он слышал это имя уже столько раз, что оно не может забыться. Оно написано у него где-то внутри груди, возле сердца, на самом разломанном ребре, наверное.
Рэй! — зовет ее опекун к ужину, пока она копается со своим байком возле подъездной дорожки, надраивая его белые бока до блеска.
Рэй, сделай музыку потише, уже поздно! — и соседний дом перестает греметь, а свет в верхних окнах гаснет.
Рэй, Рэй, Рэй... Как тут забудешь.
— Ну и? — она чего-то ждет. Бену даже кажется, что все ее тело подается в его сторону, приближаясь, и от этого в груди настоящая буря.
— Что... — не понимает он.
— Тебя как зовут-то? Нет имени? Или, может, ты просто привидение, явившееся, чтобы напугать меня? Но это вряд ли, ты же не страшный совсем, — когда она морщит нос, то выглядит еще забавнее. Еще моложе. Лет на пятнадцать, что ли.