Его тени скучно.
Той же ночью он забирается в архив, пользуясь отсутствием камер и примеченной накануне лестницей, карабкается наверх, позволяя ладоням в перчатках слегка скользить на мокрых перекладинах.
Если он сорвется, то сломает себе шею? Вряд ли, тут невысоко. Да и… что возьмет его теперь? После десятой смерти начинаешь мнить себя богом, ну или хотя бы постигнувшим хотя бы сотую толику его бессмертия. Оно не в возможности жить как можно дольше, оно в поступках, что оставляешь после себя. В кровавом следе, тянущемся за Кайло словно нить, из города в город, из штата в другой. Оно в списках под кодовыми именем Хаотик, погребенном среди других бумаг на его личном столе в Квантико.
И теперь — оно в отражении воды, во взгляде девушки, исцарапавшей себе запястья поперек, не вдоль.
Среди новых бумаг в архиве Кайло находит и Сноука, пастора, устроившегося в городе в прошлом году. Фотографий много, и он не знает, какую из них забрать.
Нет, хранить улики, хотя бы косвенно указывающие на него, он не станет, это самый верный и краткий путь к смерти на электрическом стуле. Он сожжет ее, ссыпав горстку пепла в крохотную урну, что покоится под задним сидением той колымаги, что ему выделило Бюро. Там много пепла. Но до краев еще не достает.
А потом задумчиво перебирает другую стопку в небольшом ящике, примостившемся сбоку — статистика рождений в маленьких городках удручает, честно говоря. И находит там всего одну папку, интересующую его в данный момент.
Ее зовут Рэй, и у нее ничего нет. Ни имени, ни родителей, ни прошлого. В своем роде она чистый лист, сохранившийся под колпаком достаточно долго, чтобы еще можно было взять его в руки и не уничтожить. Ее ценность как жертвы преувеличена, особенно когда он рассматривает ее старую, еще детскую фотографию со времен приюта.
Ее кожу размечают аккуратные белые полоски, каждая ровно над другой, каждая опускает следующую ниже, от плеч к запястьям.
И это не попытка сбежать от кого-то или чего-то.
Это все тот же столбик, веха, скользящая за спиной, размечающая конец чего-то и начало одновременно.
И может… именно она то, что он давно искал.
— Почему не уедешь? — Кайло переплетает пальцы и ставит на них подбородок, разглядывая Рэй снизу вверх. — Нравится ощущение замкнутости?
— В нем есть своя прелесть, — у нее сегодня полно работы, и она мечется между картонными стаканчиками для полиции и яичницей. Но все же находит время и для него, как славно.
— Потому что безопасно?
— А что если да? — она с грохотом ставит кофейник. — Тебе-то какое дело, а? Сэр… не хочу знать, как вас там зовут.
— Так тебя или вас?
Ей нельзя грубить, это запрещено правилами заведения, и без того дышащего на ладан, паразитирующего исключительно на пончиках и кофе для полиции и яичнице для дальнобойщиков.
Она вскидывает подбородок и кривится, ее пальцы сами собой тянутся к исцарапанным запястьям. Не прикрыть, не прятать — сегодня там снова есть полоска обнаженной кожи, будто она приняла тот факт, что их действительно не замазать — а расчесать. Впиться в выпуклый жгут из мертвых клеток и сковырнуть.
— Может, мне тут нравится.
— Серьезно? — он хмыкает и жует губу. — Худшая ложь, которую я когда-либо слышал. Могла бы выдумать что-нибудь поинтереснее.
— Окей. Ладно. Может, я кого-то жду.
Вот теперь Рэй не врет. Еще одна капля сахара в чернильную дрянь, которую он пьет до дна.
— Кого-то особенного?
— Как ты, ты это хотел сказать, да? — когда она улыбается, кажется, ее лицо сейчас треснет и осыплется прямиком под ноги стоящему рядом копу. Он дожевывает свой завтрак с легкой меланхолией, и ему плевать на чужие разговоры. Вот и славно. — Знаешь, здесь часто такие бывают. Парни, считающие, что любая из официанток только и ждет того момента, чтобы сбросить фартук и сигануть с ним в постель, надеясь, что потом начнется другая жизнь. Так что нет. Я просто жду.
— Как долго?
— Сколько потребуется, приятного дня. Сэр.
До конца дня она снова не разговаривает, разбирает в кассе звенящие четвертаки, и они дробно перестукивают, распадаясь по своим местам.
Всему свое место, Кайло. Всему свое время.
Он пролистывает все свежие газеты напоследок, любая, даже самая крохотная деталь, вроде фразы — Проезд к церкви перекрыт до выходных в связи с оползнями — может все изменить.
Абсолютно все.
Поднявшись с места, Кайло сворачивает их в плотную трубку, чтобы было проще выбрасывать, и идет к Рэй.
— Держи, — он протягивает ей целую пригошню разномастных монет. Все с разных городов, все с разных рук, ровно столько, чтобы нарушить гармонию, уже подсчитанную и выверенную. — И знаешь, я не собирался забирать тебя с собой, Рэй, — впервые он произносит ее имя вслух, и оно звенит, провисает в воздухе острой нитью.
— Тогда что? — принимает их и сметает поверх остальной мелочи, разрушая симметричность блестящих рядов.
— Может, я тоже просто жду.
Она приходит к нему уже после полуночи, когда Кайло не спит.
Он все еще в кровати, заложивший руку за голову, рассматривает потолок, по которому лениво ползут тени с улицы. Одна из них, тонкая, плавная, не принадлежит темноте, она и движется судорожно, замирает рядом с дверью.
— Там незаперто, — слегка повышает он голос, стенки мотеля такие тонкие, что слышно любой шорох. Незачем рвать горло, тем более, что она и так это знает.
Конечно, не заперто.
Рэй застывает на пороге, оглядываясь. Ее глаза уже привычны к темноте, а может, и обстановке номеров, кто знает, и она уверенно идет к кровати.
— Я ненавижу, когда меня жалеют.
— С чего мне жалеть тебя? — Кайло пожимает плечами и откидывает край одеяла, приглашая присоединиться. Она видит, что он без одежды, видит белизну его тела. Ей нравится? Однозначно нет.
— И я терпеть не могу, когда ко мне прикасаются, — она выставляет новое условие, но все же тянется к горловине блузки, расстегивая ее. Аккуратно снимает и укладывает на стул, где уже лежит его одежда, приготовленная к последнему акту.
— Я могу надеть перчатки, если так хочешь.
— А ты можешь…
Он может все, и в этом заключается смысл. Связать, прикрыть глаза непроницаемой повязкой, обезличить, обескровить самое значение желания, оставив не больше, чем жар, тянущийся от тела к телу.
Он знает эту сладость, не столько секса, сколько владения, отдачи и взаимовыгоды.
Рэй стонет под ним и выгибается дугой, и белые полоски, ровные, напоминающие украшение, расползающиеся по рукам и бедрам, одни старше, другие свежее, последняя еще кровоточит, поблескивают в неверном свете фонаря, пробившегося сквозь стекло.
Она бьется под его руками, и у ее вспотевшей кожи вкус сахара, слегка притопившего чернильную горечь.
А потом он собирается, увязывает волосы в хвост, накидывает поверх одежды прозрачный дождевик, и он слабо шуршит.
— И куда ты идешь? — в его постели Рэй кажется совсем маленькой, как те темные пятнышки, что рассыпались по простыням, от нового пореза. Незначительной. Ее глаза, лишенные повязки, ясные и не затуманены насыщением.
— В церковь, — поколебавшись, он все же отвечает ей. — У меня осталось кое-какое дело. Когда захочешь уйти, оставь ключ под ковриком.
Что сейчас говорит в нем? Глупость? Бравада?
— Полагаю, не для того, чтобы молиться.
— Нет.
— Ясно, — внезапно становится слишком темно, даже света десятков фонарей не хватит, чтобы прочесть выражение ее лица, — удачи.
Когда под пальцами дрожит яремная вена, расслаивается старая кожа, отпуская последний грех пастору, чье настоящее имя Сноук, Бен чувствует покой. Точно на него сверху вот-вот обрушится свод церкви, погребая под собой. Осталось последнее и самое важное. Рэй.
Наутро — ее нет в его постели, нет даже ее запаха, и испорченная кровью простынь исчезла, оставив только серый, погрызенный матрас — он отправляется в уже почти родную забегаловку. Выпить кофе напоследок.