Катон отстаивал староримские ценности: храбрость без раздумий, усердие без принуждений, простоту без прикрас, помощь без мзды, еду без излишеств. Одежда его всегда была дешева, а пища скромна; ни один его деревенский дом не был оштукатурен, сообщал Плутарх. «Лишнее всегда дорого, и что если за вещь, которая не нужна, просят хотя бы один асс (мелкая римская монета. – А. В.), то и это слишком большая цена» («Марк Катон», 4), – с некоторым занудством любил повторять этот «слишком правильный римлянин» Катон.
Быть может, дай волю Катону Цензору, он, борясь с пороками, разрушил бы весь Рим, Но на счастье одним, на горе другим он нашел себе город, который – за его порочность, за вечную враждебность Риму – он особенно хотел уничтожить. Этот город – Карфаген. Мы еще взглянем на него недобрым глазком цензора.
Пока же Катон в Риме сражался со всем, чуждым Риму, рассылая во все стороны стрелы своих обличений. Чаще всего он целился в греков и тех же карфагенян. Греческую литературу он знал и в глубине души, пожалуй, уважал, а вот самих греков – нет, считая их изнеженным, презренным народом. Он говорил, что «римляне, заразившись греческой ученостью, погубят свое могущество». Ведь греки, уверен он, могут научить римскую молодежь лишь лени, неге, разврату; они только говорят, но ничего не делают, только спорят, но не действуют. Со всей строгостью старого римлянина Катон преследовал греческую греховность, проникшую в Рим, и вытаптывал любые ростки греческой учености, пробивавшиеся сквозь унылый римский бетон.
В запальчивости он и самого славного среди греческих мудрецов, Сократа, готов был назвать «пустомелей и властолюбцем», растлителем нравов. Слово Катон подкреплял делом – тем более что эллинистическая культура становилась все популярнее в Риме. Когда в 155 г. до н. э. в Рим прибыла депутация афинских философов, он добился, чтобы их отослали прочь. Его страшило, что к ним потянулись самые образованные молодые люди и что эти юноши заслушивались речами афинян.
Может быть, в этой неприязни к грекам была и своего рода литературная вражда? Ему, первому крупному прозаику Рима, писавшему на народном латинском языке, обидно было видеть, что образованные люди равнодушны к его трудам, зато благоговеют перед всем «иностранным» и сами пытаются писать прозу только на чужом языке. (Так две тысячи лет спустя такой же неистовый, как Катон, Ломоносов ссорился с немецкими профессорами, торя дорогу всему русскому.) Катон «хотел учиться у греков практическим приемам, но без идейных компромиссов: “прочитывать, но не зазубривать” их сочинения», – написал о нем советский филолог М. Л. Гаспаров («История всемирной литературы». Т. 1. 1983).
Сам он изложил историю Рима от его основания до Второй Пунической войны на понятном всем языке, а вовсе не по-гречески, как делали до него (эта книга называлась «Начала»). Уже стариком он продолжал обрабатывать свои судебные и сенатские речи, добиваясь их особой выразительности и используя различные приемы ораторского искусства (не его вина в том, что впоследствии эти образцы ранней римской риторики, за исключением отдельных фрагментов, были утрачены). Погибли и почти все другие его книги, в том числе сочинения о праве, о врачевании, о военном и ораторском искусстве. Полностью сохранилось лишь одно его произведение – трактат «О земледелии», ставший бестселлером в древности. Сегодня эта книга считается ценным источником по аграрной истории Рима. Катон ведь был настоящим земледельцем «от сохи». Или землевладельцем?
Современные историки, рассматривая парадный портрет Катона, так и норовят взглянуть на его оборотную сторону, чтобы увидеть совсем другое. Якобы скромный, непритязательный хозяин земельного надела, он был, по правде говоря, крупным дельцом, купчиной. Тот же Плутарх, насмешливый греческий мудрец, безжалостно ведет счет плутням Катона. Этот «старый римлянин» со временем «пришел к мысли, что земледелие – скорее приятное времяпрепровождение, нежели источник дохода, и потому стал помещать деньги надежно и основательно: он приобретал водоемы, горячие источники, участки, пригодные для устройства валяльной мастерской, плодородные земли с пастбищами и лесами […], и все это приносило ему много денег… Занимался он и ростовщичеством, и вдобавок самым гнусным его видом» («Марк Катон», 21).