Ростовщик и делец в своей частной жизни, Катон неустанно взывал к примерам из прошлого, к доблестям предков, к их скромности и сдержанности, строгости и бережливости, порядочности и религиозности. Речь шла, разумеется, не о подлинном, а об идеализированном облике «старых римлян». Катон, как и его последователи, резко относясь к тем или иным модным поветриям (скажем, к стремлению выставлять напоказ роскошь или увлечению греческими обычаями и культурой), непременно приписывал пращурам противоположные качества (например, не подвергалось сомнению, что праотцы не любили роскошь и на дух не переносили греков).
Эта двойственность или, говоря жестче, фальшь пронизывала всю римскую жизнь во II в. до н. э. точно так же, как фальшь пронизывала всю советскую жизнь во II десятилетии до распада СССР (а современные историки все чаще проводят параллели между Римской державой и Советским Союзом). На словах все почитали (или старались почитать) доблести предков, и надпись на статуе, воздвигнутой в честь Катона еще при его жизни, говорила об этом: «За то, что, став цензором, он здравыми советами, разумными наставлениями и поучениями снова вывел на правильный путь уже клонившееся к упадку Римское государство» («Марк Катон», 19). На деле же все следовали одному девизу: «Обогащайтесь!» – и сам обличитель Катон поспешал в первых рядах, скупая леса и луга и давая в рост деньги.
Фальшь процветала, и все слабели устои римской жизни. С уходом таких фигур, как Катон Цензор, Рим неспешно, как то бывало в старину, подвигался навстречу эпохе нескончаемых гражданских войн. Уже его внук, Катон Младший, станет героем одной из них и будет причастен к убийству диктатора – Цезаря. Эти внутренние войны в конце концов разрушили Старый Рим, как войны внешние разрушили Карфаген.
Но нам, как и нашему герою, пора побывать ad portas Carthago.
В 153 г. до н. э., уже занеся ногу, чтобы шагнуть в Аид, старик Катон воочию увидел Карфаген. Вместе с другими римскими послами он прибыл для того, чтобы примирить Карфаген и соседнюю Нумидию. Однако, говоря современным языком, эти послы были не миротворцами, а военными наблюдателями. Не африканские распри беспокоили их. Втайне от карфагенян, пригласивших их, они вынесли свой неожиданный приговор, ведь увиденное привело Катона в бешенство.
Карфаген вновь стал опасным конкурентом для римлян. Лишенный возможности развивать морскую торговлю, он развернул сухопутную торговлю в большом стиле. Каждый год сюда с юга прибывали караваны кочевников, привозя шерсть или финики, чтобы обменять их на местные товары. Карфагенские купцы тоже снаряжали караваны, чтобы отправиться на восток – в Египет или Судан. Они обменивали привезенные ткани, украшения и изделия из металла на соль и финики, покупали золото и драгоценные камни, слоновую кость и рабов.
Вернувшись в Рим, послы признались, что «не столько зависть, сколько страх вызывает у них положение Карфагена, города враждебного и столь значительного, соседнего и так быстро растущего» (Аппиан, «Римская история», кн. VIII, X, 69).
Особенно резко возмущался Катон. Когда-то он отправился на военную службу в самый тяжелый момент римской истории, когда фактически «у ворот» Рима стояли войска непобедимого Ганнибала. Иными словами, он отправился на войну, когда легче легкого было погибнуть, как многие десятки тысяч других молодых римлян до него. Только что вся римская армия была перебита при Каннах, как стадо бычков на бойне.
Катон выжил. Дождался победы. И, похоже, что всю оставшуюся жизнь прожил в ожидании того, что прерванная миром война возобновится. Карфаген соберется с силами и нанесет ответный удар.
И в старости, когда с отчетливостью вещего сна видишь молодость, Катон принялся учить молодых римлян тому, что надо немедленно – первыми! – напасть на Карфаген, прежде чем новая армия двинется оттуда на Рим. Опыт двух страшных войн, пережитых Римом, подсказывал ему, что спастись от очередной затяжной войны, от подрыва могущества Рима и, может быть, его разрушения можно, только начав превентивную войну. «Даже когда Рим уже достиг мирового господства, он не мог считать себя в безопасности до тех пор, пока оставалось имя Карфагена и существовал сам город» («Римская история», кн. I, XII), – писал впоследствии римский историк Гай Веллей Патеркул (I в.).
Катон понимал это лучше других. А потому всякий раз теперь, когда ему давали слово на заседании Сената, он, как писал два с лишним века спустя Плутарх, завершал свое выступление грозным присловьем: «Карфаген должен быть разрушен!» В конце концов Сенат согласился с ним.