Мать, видя, что сын не изменил решения, смирилась с судьбой, и Фома летом 1245 года получил свободу, а осенью того же года отправился наконец в Париж.
Во время пребывания в Парижском университете (1245–1248) он слушал лекции Альберта из Кельна, позже прозванного Альбертом Великим, который оказал на Фому огромное влияние.
В1248 году Фома вместе с Альбертом отправляется в Кельн с целью организации там Studium generale — центра по изучению теологии. Здесь будущий создатель томистской философии обучается под руководством своего наставника в течение последующих четырех лет. Фома был медлительный, очень кроткий и великодушный, но не слишком общительный. Товарищи прозвали его Немым Быком. В довершение, отличаясь от всех других высоким ростом, чрезмерной полнотой и неповоротливостью, он получил кличку Сицилийский Бык, хотя родился не на Сицилии, а под Неаполем. Он любил книги, он ими жил; вероятно, предпочел бы сотню книг об Аристотеле всем сокровищам на свете. Когда его спросили, за что он больше всего благодарен Богу, Фома ответил: «Я понял каждую страницу, которую читал». Тем не менее Альберт Великий, разглядевший гениальные способности ученика, произнес пророческие слова: «Вы зовете его Немым Быком. Говорю вам, бык взревет так громко, что рев его оглушит мир».
После почти четырехлетнего пребывания в Кёльне Фома в 1252 году возвращается в Парижский университет, где последовательно проходит все ступени, необходимые для получения степени магистра теологии и лиценциата, после чего преподает в Париже теологию вплоть до 1259 года. Здесь из-под его пера выходит ряд комментариев, трудов и так называемых университетских диспутов, а среди них и комментарии к священному писанию (1254–1256). Здесь он также начинает работу над «Философской суммой» («Против язычников»).
В 1259 году папа Урбан IV вызвал его в Рим, пребывание в котором длилось вплоть до осени 1268 года. Появление Фомы при папском дворе не было случайным. Римская курия усмотрела в Аквинате человека, который способен дать трактовку аристотелизма в духе католицизма. Здесь Фома завершает начатую еще в Париже «Философскую сумму» (1259–1264), пишет ряд работ. Он приступает также к работе над главным трудом своей жизни — «Теологической суммой».
Осенью 1269 года по указанию римской курии Фома второй раз отправляется в Париж. Здесь стоит напомнить мнение Жильсона о мотивах его решения. Он пишет следующее: «Парижский университет в то время вновь становится ареной борьбы, на этот раз уже не между корпорациями (то есть между светским и монашеским духовенством), а между сторонниками различных доктрин. Именно в этот период св. Фома, с одной стороны, одержал победу над Сигером Брабантским и латинскими аверроистами, с другой же — над некоторыми французскими теологами, которые хотели сохранить в неизменном виде принципы августиновской теологии».
В этот период Аквинат пишет вторую часть «Теологической суммы» (1269–1272), комментарии к трудам Аристотеля и много других работ.
За время пребывания в Парижском университете Фома, поглощенный борьбой с аверроистами и работой над своими произведениями, не бывал ни на каких приемах, которыми славился тогдашний Париж. Однако доминиканское руководство рекомендовало ему принять приглашение ко двору французского короля Людовика IX.
Шел он неохотно и, если можно применить это слово к столь кроткому человеку, угрюмо. Когда он вошел в Париж, ему показали с холма сверкание шпилей, и кто-то сказал: «Какое счастье владеть всем этим»; а Фома тихо произнес: «Я бы предпочел рукопись Златоуста, никак ее не раздобуду». Упирающуюся громаду, погруженную в раздумье, доставили в конце концов ко двору, в королевский пиршественный зал. Можно предположить, что Фома был изысканно любезен с теми, кто к нему обращался, но говорил мало, и скоро о нем забыли за самой блестящей и шумной болтовней на свете — французской болтовней. Наверное, и он обо всех забыл; но паузы бывают даже во французской болтовне. Наступила такая пауза и тут.
Вдруг кубки подпрыгнули, тяжелый стол пошатнулся — монах опустил на него кулак, подобный каменной палице, и взревел, словно очнувшись: «Вот что образумит манихеев!»
В королевских дворцах есть свои условности, даже если король — святой. Придворные перепугались, словно толстый монах из Италии бросил тарелку в Людовика и сшиб с него корону. Все испуганно смотрели на грозный трон. Но Людовик, при всей своей простоте, был не только образцом рыцарской чести и источником милости — в нем жили и французская галантность, и французский юмор. Он тихо сказал придворным, чтобы они подсели к философу и записали мысль, пришедшую ему в голову, — наверное, она очень хорошая, а он, не дай Бог, ее забудет.
В 1272 году Фома возвращается в Италию. Он преподает теологию в Неаполе, где продолжает работу над третьей частью «Теологической суммы», которую заканчивает в 1273 году.
Спустя два года Фома покидает Неаполь, чтобы принять участие в созванном папой Григорием X соборе в Лионе. Фома отправился в путь вместе с другом, думая заночевать у сестры, которую очень любил; но когда пришел к ней, внезапно слег. По дороге у него случился сердечный приступ. Его перевезли в Цистерцианский монастырь близ Фоссануовы. Он попросил читать ему «Песнь песней», с начала и до конца. Затем исповедался и причастился. Священник, который был с Фомой, выбежал из кельи и, словно в испуге, тихо сказал, что исповедался он, как пятилетний ребенок. Великий философ умер 7 марта 1274 года.
После смерти ему был присвоен титул «ангельский доктор» («doctor angelicus»).
В 1323 году, во время понтификата папы Иоанна XXII, Фома был причислен к лику святых.
Ни разу в жизни он не пожал презрительно плечами. Его на удивление простой нрав, его ясный, трудолюбивый разум лучше всего описать так: он просто не знал презрения, был истым аристократом духа, но никогда не был умником и снобом. Ему было неважно, принадлежит ли его слушатель к тем, кого считают достойными беседы, и современники ощущали, что плодами его мудрости может пользоваться и вельможа, и простолюдин, и простак. Его занимали души ближних, а не различия их ума, для его разума и нрава это было бы в одном смысле нескромно, в другом — надменно Фома всегда загорался спором и мог говорить подолгу, хотя намного дольше молчал. Но у него была та подсознательная неприязнь к умникам, которая есть у всякого умного человека.
Фома получал много писем, хотя доставлять их в то время было куда труднее, чем теперь. До нас дошли сведения о том, что совершенно чужие люди обращались к нему с вопросами, иногда нелепыми. Он отвечал всем с огромным терпением и той рассудительной точностью, которая у рассудительных людей часто граничит с нетерпением. Например, кто-то спросил его правда ли, что имена всех праведников начертаны на особой скрижали, находящейся в раю? Он невозмутимо ответил: «Насколько мне известно, это не так. Но не будет нисколько вреда и от такого мнения».
Фома разрешал себе одно исключение — иногда, очень редко, писал стихи. Всякая святость — тайна, и стихи его — скрытые, потаенные, словно жемчуг в раковине. Может быть, он написал больше, чем мы знаем, но часть того, что он написал, известна нам, потому что ему заказали мессу для праздника Тела Христова, впервые установленного после того спора, когда он положил рукопись к подножию Распятия. Святой Фома был истинным прозаиком, и многие называли его даже слишком прозаическим.
Он приводил доказательство, заботясь о двух вещах — о ясности и о вежливости, а это очень полезные свойства, они помогают спору. Но тот, кто нашел слова для мессы Тела Христова, был не только поэтом — он был мастером. Его двойной дар похож на таланты великих мастеров Возрождения, как Леонардо или Микеланджело, которые возводили укрепления, а потом, удалившись к себе, создавали кубок или небольшую картину. Месса, созданная Фомой, подобна старым музыкальным инструментам, тщательно и осторожно выложенным цветными камнями и металлами. Святой Фома собирал древние тексты, как редкие травы.