– И что? – спросил Рифат.
– А то, что у девчонки кожа чувствительная, как папиросная бумага. Те, кто ее сюда тащили, не знали об этом. Значит, не Асадовская. Не подставная. Черт ее знает, как вообще сюда попала. Не от мира сего.
Наклонился и швырнул мне шкуру.
– Укройся и спи. Завтра вставать рано.
Аднан вышел из палатки и подошел к костру, разожженному Рифатом еще несколько минут назад после того, как оставил Аднана и его подарок наедине. После сильного испуга девчонка забилась в угол и тряслась там, как паршивая собачонка. Он сам не знал, отчего ему вдруг захотелось ее оставить. Спрашивал себя и не находил ответа. Рифат прав – она не просто обуза, а мешок с парой камней на ногах у его лошади. Проще выкинуть, чем тащить за собой. Но он помнил ее глаза там, у полуразрушенной заправки. Не волосы зацепили его взгляд, а именно эти глаза. Чернильно-синие. Как паста шариковой ручки на закрашенном рисунке. Все смотрели вниз, трусливо, по-плебейски, как он привык, а эта прямо на него… и взгляд не такой, как у других. Не раболепский, не как у животного. Ему ее глаза сумеречное небо напомнили. Он потом постоянно в них смотрел, искал подвох, может быть, линзы или преломление света. В сочетании с ее белоснежной кожей и волосами эти глаза были чем-то нереальным, за гранью понимания Аднана ибн Кадира, повидавшего на своем недолгом для бедуинов веку то, что другие не видели за десять жизней. И он оскопил Слона не за ложь… а за то, что она его пожалела. За то, что вышла просить за него и тут же подписала ему приговор. То, что младший сын шейха решил сделать своим, не могло принадлежать, смотреть и даже жалеть кого-то другого. Даже если через секунду он решил бы оторвать ей голову.
Но ему не хотелось. Пока. Он еще не знал, чего именно от нее хочет. Но точно не смерти. Ему действительно давно ничего не дарили. Это был первый подарок со дня его совершеннолетия.
Посмотрел вдаль – пыльная буря двигалась на запад, и небо словно разделилось напополам – одна половина усыпана звездами, а другая затянута серо-бурым смогом, клубящимся, как тысячи змей.
– Буря обойдет нас стороной.
– Я и говорил – можно было идти в деревню и не делать привал. Только время зря потеряли.
Ибн Кадир повернулся к другу и протянул руки к костру. Не потому что замерз, а просто потому что нравилось, как огонь слегка обжигает ладони. Темные глаза Рифата отражали языки пламени, а сам зрачок – их блики. Обычно Аднан прислушивался к его мнению, но не сейчас. Не тогда, когда тот лез в святая святых – желания ибн Кадира.
– А я сказал – почему мы его сделали, и не считаю нужным еще раз называть причины.
– Много чести для этой русской. Все они одинаковые. Тупые продажные шлюхи.
– Прикуси язык, Рифат. Моя мать тоже была русской, если ты не забыл.
Быстрый взгляд на Господина и тут же опустил веки.
– Прости, брат. Твоя мать чтила наши законы и родила твоему отцу троих сыновей. Она перестала быть русской, едва приняла Ислам. Она уважаемая женщина и умерла смертью святых мучениц.
Аднан не смотрел на Рифата, он смотрел на это небо, разделенное пополам. Именно таким он казался и сам себе. Половина его открыта и понятна, а вторая половина затянута вот таким же смогом, и никто не знает, даже он сам, что там прячется под ним, и кто он такой на самом деле. Бастард шейха Кадира ибн Фарука от русской рабыни, которая даже не стала тому женой, потому что Кадир имел уже четырех жен и еще пять рабынь разных национальностей. Он называл их любовницами, потому что времена изменились. Но суть оставалась той же: Аднан – незаконный сын шейха и никогда не унаследует его состояние и его положение в племени. Еще два его единоутробных брата были убиты один за другим из-за войны с Асадом. А три законных сына Кадира поделили между собой территорию, через которую шла торговля теневыми товарами, и каждый день проезжали груженые обозы, неконтролируемые ни одной из окружающих пустыню стран. Каждый из братьев имел свой жирный кусок и все равно метил – как бы урвать у другого. Аднану было положено лишь имя отца и то, что тот сочтет нужным оставить младшему сыну от русской наложницы. После смерти самой первой жены – Нариман, прошел год положенного траура, и мать готовилась к Никаху*1, но этого не случилось. Ее дом, купленный отцом специально для его любимой Джавы на окраине Каира, сгорел вместе с ней и ее слугами дотла. Аднан был еще маленьким, ему едва исполнилось восемь, и он гостил в эту ночь вместе с братьями у своего отца в деревне, приобщался к традициям, как говорил Кадир ибн Фарук. По сей день Аднан ненавидит себя за то, что не был с матерью и предпочел ей общество Кадира, которого обожал всем сердцем и мечтал заслужить его уважение и любовь.