— Как, хлопцы, наверное, мечтаете стать летчиками?
Что за вопрос! Кто из мальчишек не мечтает стать летчиком! Но тут судьба, если не считать падения с крыши и крапивного нравоучения, преподнесла мне первый удар. Тот же летчик сказал:
— Вот этого, — кивок головы в сторону Миши, — хоть сейчас в авиацию. А ты (это мне) слабоват. Фигура не та. Не подходишь, брат, для летчика.
Неужели это судьба? Неужели моя неказистая фигура — препятствие на пути к небу? Нет!
Надо что-то придумать…
Так пришло увлечение спортом. Плаванье, лыжи, футбол, гимнастика и бокс — спорт как предпосылка к старту в авиацию.
Занятия в восьмом классе школы совпали с первыми уроками в школе планеристов. Кстати, при поступлении в нее никто не заинтересовался моим возрастом. Солгать, сказать, что мне восемнадцать, как того требовал и условия приема, я бы не смог, но, по-видимому, никто не мог предположить, что мне только пятнадцать: фигура уже была «та».
Весна 1936 года наступила в Белоруссии необычно рано. Жара, установившаяся в середине апреля, продолжалась весь май и июнь. Мы уже окончили теоретическую подготовку, изучили планер. Две зеленые птицы, собранные нашими руками, готовы подняться в небо. И все наши мечты там — в небе! Но инструктор-планерист Якубович даже не подпускает нас к «ангару» — так мы называем сарай, где хранятся планеры.
— Не, хлопцы. Сдадите экзамены — тогда и полеты. От так, хлопцы!
Экзамены… Русский и белорусский языки и… конструкция планера. Тригонометрия и… теория полета. Химия и… штурманская подготовка. Все смешалось вместе. А экзамены за восьмой класс школы надо сдать не ниже «хорошо». Таково условие начальника планерной школы. Иначе нам не подняться в небо. Наконец и экзамены позади. Теперь — в воздух!
Далеко за городом, рядом с полями совхоза «Прудок», вздыбился пологими холмами пустырь — городская свалка мусора в недалеком прошлом, а теперь наш планеродром. Внизу, у подножия холмов, извилистая зелень широкой поймы Сожа. Но мы стараемся не глядеть в сторону реки. Пусть себе плещет прохладными волнами. Пусть! Мы идем по дороге к небу. Руки на амортизаторе, под ногами кустики чахлой полыни и пыль. Пыль кругом.
— На амортизаторе!
— Есть!
— Шагами! Растягивай! Пот смешивается с пылью, запах резины — с горечью полыни.
— Раз! — Старшина группы отсчитывает десятки шагов. — Два! Три! Четыре! Пять!
Амортизатор натягивается, кажется, до предела, каждый шаг вперед уже дается с трудом.
— Старт!
Щелчок крюка-тормоза и легкое шуршанье крыльев, планер устремляется в воздух. Вот он набирает высоту, разворачивается к склонам холмов и, подхваченный восходящими порывами воздуха, поднимается выше и выше. У-ох! Какое счастье парить птицей в воздухе! Но голос Якубовича обрывает мечты:
— Э-эй! На амортизаторе!
— Есть!
— Шагами. Растягивай!..
Из-за школьных экзаменов наша группа несколько отстала от других. Поэтому Якубович и определил нас на амортизатор. Лишь к вечеру, когда закончат полеты курсанты других групп, настанет наша очередь залезть в кабину. Но команда инструктора «Старт!» прозвучит на этот раз при счете «два». Планер не взлетит, он только пробежит неуклюже сорок-пятьдесят метров, закачается и в клубах пыли, безжизненный, опустится на крыло. Это упражнение называется «пробежкой» — последнее упражнение перед настоящим стартом.
И вот он, первый старт! Первый настоящий взлет! Сила инерции вдавливает спину и голову в подушку. От возрастающего ускорения захватывает дух. Кажется, на миг утеряно сознание. Но так только кажется. Глаза четко видят приборы и землю. Приборов всего два: указатель скорости и высотомер. Но и за ними надо следить! А тут планер кренится, устремляется носом к земле. Скорее выровнять! Вот так! А земля приближается. Теперь надо взять плавно ручку на себя и выровнять планер на высоте одного метра. Пусть он несется над землей. По мере затухания скорости я чуть-чуть подберу ручку, и планер мягко коснется земли своей лыжей. Ниже! Еще чуть-чуть ниже! И вдруг удар… Планер тычется носом в землю. Трещит фанера, пыль забивает мне рот…
— Не-е, не летать тебе, хлопец, — предрекает инструктор, осматривая разбитый планер.
Что это — еще один щелчок по носу или судьба? Но я хочу летать. Хочу!
Полеты снятся мне даже по ночам. Во сне я летаю куда лучше. Даже без планера. Просто расставив руки наподобие крыльев. Это очень тяжело. От усталости ноют руки. И еще ни один полет не окончился благополучно. Всякий раз я падаю долго и мучительно. С замиранием сердца, со страхом, от которого бросает в пот. Неужели я трус? Нет! Я буду летать!
Каждый день приносит маленькие победы. Крылья планера будто срослись с моим телом. Мне кажется, что я их ощущаю. Планер уже послушен мне, я делаю весь допустимый пилотаж. Даже не верится!
А мечты устремляются дальше: в небе за рекой стрекочут самолеты аэроклуба — вот бы на самолет!
Сданы экзамены в школе, аттестат зрелости в кармане, близятся к концу и занятия в аэроклубе. Полеты давно уже не снятся, сплю как убитый. Засыпаю, едва успев коснуться головой подушки: усталость. Приехала государственная комиссия. Опять экзамены: конструкция самолета, двигателя, аэродинамика, аэронавигация, метеорология, конструкция приборов и, наконец, техника пилотирования. Кружится внизу земля, упругий воздух врывается в кабину, ласкает щеки, с шумом обтекает плотно застегнутый шлем. Самолет послушно выполняет фигуры: штопор, петлю, переворот, бочку и снова штопор.
— Отлично! — Это заключение комиссии.
Один за другим получаем свидетельства пилотов-любителей, и… девчата собираются в институты! Уже уехала одноклассница Галина Докутович, уезжает Полина Гельман.[1] Ладно, это девчата, для них авиация — только спорт. Но вот уехал Борис Аронов, решил поступать в институт железнодорожного транспорта Миша Толкачев.
— А как же авиация, Миша?!
Он только разводит руками:
— Понимаешь, дома скандал…
— Сдался?! Черт с тобой! Мы не сдадимся! Правда, Стась? Но и Стась Станкевич, преданнейший друг последних школьных лет, опускает глаза:
— Я тоже подал заявление в институт. Отец…
Вот тебе и на! Нет, я не сдамся! Решено! Подаю заявление в военное авиационное училище.
Буду летчиком-истребителем!
Отчим мое заявление встречает более чем холодно.
— Летчик-истребитель? — переспрашивает он, и густые брови удивленно двигаются вверх. — А твое обещание матери? А ее желание? Разве ты забыл все это?
Выходит — забыл. Забыл ее предсмертное желание, забыл, что обещал ей и отчиму поступить в медицинский институт, стать врачом. Значит, не судьба мне стать летчиком. Вновь берусь за ненавистные учебники. Не спеша сдаю экзамены и втайне подумываю: а не провалить ли какой предмет? Нет, нельзя! Не смею! Ведь я дал обещание самому дорогому человеку — матери! Так что же, теперь всю жизнь прописывать порошочки, ставить клистиры?! Была бы жива мама, наверное, она поняла бы меня! А отчим? Я вспоминаю смешинки в его усталых глазах. Мне они нравятся, и я не хочу, чтобы они пропали. Отчим никогда не наказывал меня, даже если я заслуживал этого. Он не повышал голоса и не читал мне нравоучений. Просто глаза его делались строгими и немного печальными. От такого взгляда мне становилось не по себе. Нет, пусть смешинки всегда будут в его глазах. Так лучше.
Я приношу отчиму маленькую бумажку: «…студенту первого курса Белорусского государственного медицинского института… к первому сентября предлагается прибыть на занятия…».
— Сын! — Отчим распахивает голубые глаза-смешинки. — Как обрадовалась бы мама!..
— И ты, отец, рад?
Он не отвечает. В его глазах слезы. Слезы печали, вызванной невосполнимой утратой, и радости, что исполнилось желанное, что впереди что-то очень хорошее. Он верит в счастье!