— Хлин, this is it[70]. Вот песня из спектакля, про который я рассказывал. Из «Омлета». Послушай. Она хорошая. Стопудово.
М-да… сомневаюсь… Такая типично исландская лавовая гитара и голос, поцарапанный небритой щетиной. Я все же даю первым нескольким строчкам шанс, for Gullis sake[71]:
Гамлет курит «Принц», а живет он в Рейкья-вике
Его не прельщают девиц холеных лики.
Его мамаша — мегабейб, укуренная в дым,
Ее брательник, Эдди П., «братками» нелюбим.
— Ну как, нравится? — спрашивает Гюлли.
— Да, — говорю я, имея в виду «нет». — Только вот текст…
— Да, текст — отпад, прямо Meгас[72]. А вот, слушай, припев:
Быть или не быть, и куда ж нам плыть?
Вот сомненье — не вопрос. Он остается жить.
Она ему на телефон напела «I love you»,
Офелия, о нимфа, подложив ему свинью,
Гамлетушка зачах, совсем замерз на льду холодном,
Сказал: пойду-ка поищу на плахе мест свободных…
Быть или не быть…
Исландская музыка. Юрский Хин. Я протискиваюсь в сортир мимо танцующих грудей за 50 000 и незамеченным прохожу через кухню. Пиво «Egils gull» в писсуар. Но когда я иду обратно, меня поджидает Хофи. Меня поджидает Хофи.
— Хай.
Это «хай» — не простое. Надо, чтоб мое ответное «хай» звучало легко и непринужденно.
— Хай.
— Спасибо… За прошлый раз.
— Да. И тебе спасибо.
— А ты уверен? — спрашивает она двумя морскими камешками глаз.
— В чем?
— Ты уверен в том, что ты действительно благодарен за прошлый раз?
— Э-э… Да. Все было просто супер.
— Просто супер, говоришь. Для тебя — может быть. Ты пришел, кончил и ушел. Для тебя это, конечно, «супер».
— Я не кончил.
— Хлин, Хлин… Ты мне ничего не собираешься сказать?
Она почти зажала меня в углу коридора. Появляется лицо (ц. 20 000). Я смотрю на него. Оно исчезает в туалете. Я пячусь. Мы продвигаемся в комнату, которая на первый взгляд напоминает склад одежды, но может быть и спальней любящих супругов. Она садится на кровать, скрестив на груди руки, и сгибается, как будто у нее болит живот или что-то в этом духе. Я стою. Если уж у нас допрос, наверно, должно быть наоборот. Но она молчит. Я говорю:
— В чем дело?
— Ах, он еще спрашивает «в чем дело»!
— Ну да…
— Хлин, кто так вообще поступает: переспал с девушкой и смотался, как только она заснула? Ты за кого меня держишь?
— Я не мог спать.
— «Не мог спать»! А почему ты не мог спать?
— Не знаю. Я просто не могу спать с девушками.
— «Не можешь спать с девушками»! Что это значит?
— Ну, просто… То есть спать-то с ними я еще могу, а вот просыпаться с ними — совсем никак.
— Это еще почему?
— Ну, просто… я себе все бока отлеживаю…
Я устал стоять и тоже сажусь на кровать. Матрас прогибается. Она смотрит на меня.
— Но хотя бы попрощаться ты мог? Почему ты меня не разбудил?!
— Ну… Ты так сладко спала…
— Ах, какой добрый нашелся! Ты не слышал, как я звала? Я проснулась. Ты ушел уже после того, как я тебя позвала. И к телефону тоже не подходил. Притворялся, что тебя нет дома. Заставил маму тебя выгораживать. Ты просто боишься посмотреть в глаза своим поступкам. Боишься посмотреть в глаза самому себе. Вообще всего боишься.
У Холмфрид, как я уже говорил, волосы выкрашены в красный цвет. Они у нее до плеч. Кожа ослепительно белая и упругая, хорошо обтягивает кости на лице, тонким слоем — без жира, просто такой ровный тонкий слой по всему лицу, как раз от этого я больше всего балдею, она напоминает яйцо, блестящее облупленное яйцо всмятку, теплое, дрожащее, которое изгибается, обтекает скулы и — вниз по щекам, по подбородку. Ни одного острого угла. Она вся такая мягкая, в узком значении этого слова. Кажется, что ее поддерживает именно кожа, а не кости; они — просто мягкий слой торта под всеми этими сливками. Нет, сырный пирог — более точное сравнение.
Я на секунду забываюсь, засмотревшись на правую щеку, на то, как хорошо кожа обтягивает ее и как чуть-чуть напрягается, когда скулы движутся при разговоре. Хофи хорошо использует подвижные части черепа. Она пробивная. Того гляди пробьет меня своим носом насквозь. А в носу у нее камень.
— Ты даже мне сейчас боишься посмотреть в глаза.
— А? Что?
— Да. Посмотри мне в глаза, если можешь. Почему ты всегда в таких темных очках?
— Чтобы свет не раздражал глаза. А у тебя такая сияющая чистая кожа.
— Мне не кажется, что я прямо такая уж чистая.
— Ну?
— Да. Тебе этого, конечно, не понять. Я с утра чувствовала себя какой-то шлюхой. Или еще хуже. Со шлюхами хотя бы прощаются. Потому что с ними мужики рассчитываются, прежде чем уйти. Почему ты мне тогда заодно не заплатил?
— Там, кажется, такое правило, что деньги вперед.
— Ах, вот как! Так тебе это знакомо! Наверное, по личному опыту?
— Нет, я видел это в кино.
— Похоже на то.
— Зачем вообще из-за этого устраивать такой базар? Подумаешь, переспали! Между нами ничего нет, кроме трех давно засохших презервативов. Честное слово. А не то что мы, там, семнадцать лет прожили в браке. Это просто… такая процедура…
— Процедура?!
— Да. Операция. Медицинская.
— По-моему, это нечто большее.
— Да… Не знаю… Конечно, у меня не было резиновых перчаток…
— Понятно… Что я тебе, треска на рыборазделочном комбинате, что ко мне только в перчатках и можно подступиться?
— Вообще-то я больше думал о такой небольшой хирургической операции.
— А кто тогда пациент? Я, что ли? И ты хочешь… хотел бы сперва погрузить меня в наркоз, а потом надеть перчатки?
— Ну вот, презерватив — чем не перчатка?
— Ты хочешь сказать, если бы мы были без презерватива, все было бы по-другому?
— Тогда бы между нами вообще ничего не было.
— Джизус Крайст! Хлин! У тебя вообще чувства есть?! Ты когда-нибудь слышал о чувствах? Или, может, видел их в кино?!
— Не надо говорить «Джизус Крайст».
— Это еще почему?
— Это «Джизус Крайст» меня бесит. Мы же не американцы.
— Ладно, Господи Исусе.
— Ну, ты можешь, например, говорить: «Халлдоре Кильяне!» Я вот пытаюсь ввести такую моду. И это еще не все возможности. Можно, например, говорить: «Святый Халлдоре Кильяне», или просто «Кильяне», или «Халлдор Лакснесс». «Святый Кильяне» — тоже неплохо или еще «Лакснесс в натуре…»
— Ах, Хлин. Вечно ты выпендриваешься. Не увиливай. Я говорила о чувствах.
— Чувства, да.
— Да, чувства.
— Feelings.
— Хлин! Что я для тебя значу? Как ты меня видишь? Смотри на меня, Хлин. Что я для тебя?
— Ты. Ю. Ты — красивая девушка.
— И все?
— А ты хотела что-то еще?
— «Красивая девушка»… Красивых девушек на свете полно.
— Не скажи. Девушки бывают милые, пригожие, крутые, шикарные, некислые, отпадные, балдежные, сносные, терпимые, конкретные, нормальные… Телки, штучки, «пони», девахи, чувихи, бабенции…
— Хлин, ну прекрати, плиз!..
— Постой. Дай закончить. А еще есть дамы постарше. «Лучшие образцы», «Greatest hits», коровы, рахиты, чиновницы, фанатки джипов, а еще лотерейщицы, ну, которые участвуют в розыгрыше каждую ночь, а главный приз им никогда не достается. А еще есть переквалифицированные лесбиянки. А красивая девушка…
— Как ты вообще живешь?!
— Сижу на пособии по инвалидности.
— Ну, так я и знача, что что-то в тебе не то…
— На семьдесят пять процентов нетрудоспособный.
— Ты ничего не воспринимаешь всерьез!
Ну начинается… Я пытаюсь дышать по-серьезному. Дышать так, как будто это не шутка, и выдыхать через нос. Выдох выходит чересчур драматический. Не слишком убедительно. Я пытаюсь исправить положение. Пытаюсь смотреть на нее. Напрягаю все силы, чтобы посмотреть на Хофи так, чтоб стало ясно, что я не шучу. Но потом я поднимаю глаза, и закрытый рот сам собой растягивается. Не знаю, можно ли это назвать улыбкой.
— У тебя сигареты есть?
— Ты что, начала курить?
— Ну, есть сигареты?
— Да.
Лезу в карман за пачкой. «Принц». Подношу ей зажигалку. Профиль. Хофи. Из нее валит дым. Нос. Прямой нос достался ей прямо от Пауля Нильссона. Он постарался на славу. И этот камешек. Мне вдруг показалось, что камешек — это вентиль от шланга. Если бы я его чуть-чуть открутил, из Хофи вышел бы весь воздух, давление внутри нее понизилось бы: в щеках, в грудях, она бы превратилась в зауряднейшую девчонку, лаборанточку, студенточку. Ненакрашенная правильная гражданка на Лёйгавег. Помню, как я встретил ее в банке. Я ее с трудом узнал. Если бы Хофи не красила губы, я бы не стал с ней спать. «Красивая девушка». А что такое красота? Чтоб она что-то собой представляла, надо пройтись по ней кистью. Что она? Просто пшик. Едва закапают слезы — все испорчено. Пудра намокает. Браки — с сопутствующими детьми и внуками, целые семьи и вся эта связанная с ними дребедень, все эти джипы и горнолыжное снаряжение, садовые бассейны и джакузи, снегомобили, крестильные рубахи и баснословно богатые похороны, — все это зиждется на каких-то двух-трех граммах пудры и помады и бледных-бледных тенях для век. Господи, черт возьми! Далекий бог на пятидесяти каналах, дай мне хоть одно ненакрашенное родимое пятнышко красоты! Я пьян. На семьдесят пять процентов нетрудоспособный. Ведь я так сказал? На кровати какая-то кожаная шляпа от «Росайльманди». Гнездовье гомиков. Я опираюсь на локоть. Шум вечеринки и вой ветра в щелях окон. Хофи стряхивает пепел в стакан на ночном столике. Дрожащий свет уличных фонарей, как и тогда. Мы молчим. Это такое гетеросексуальное молчание. Два пола, между которыми нет ничего общего, кроме какой-то древней традиции, которая предписывает им быть вместе. Два пола, между которыми нет ничего общего, кроме причины их появления на свет. Вилка и розетка, которые должны сойтись, чтоб свет зажегся. Но мы живем в беспроволочную эпоху. А это — так устарело. Джизус Крайст! Может, начать цитировать Библию? Может, поискать ответ в ней? Может, это разговор там записан? «Ты ничего не воспринимаешь всерьез». Господи, какой же ответ я давал на этот вопрос? Меня вдруг охватывает непреодолимое желание воспользоваться дистанционкой. Щупаю ее во внутреннем кармане. Шарю глазами вокруг и опять останавливаюсь на шляпе; лучше уж смотреть на нее, чем на что-нибудь другое. Everything but the girl[73]. Да. В шляпе дремлет мысль: гомикам, наверно, легче, по крайней мере, там оба партнера одного пола. Оба говорят на одном языке. Между ними не стоит никакой косметики. Хофи тушит сигарету. Если б она не красила губы…
72
Me гас (наст, имя Магнус Тор Йоунссон, р 1945) — рок-поэт, основоположник исландского панк-рока; непревзойденный виртуоз слова, его тексты — одно из самых сложных и интересных явлений в современной исландской поэзии.
73
Всё, кроме девушки