На столе сигарета — золой.
Задача в том, чтоб раздеться до того, как окажешься голым. Лично я предпочитаю заниматься сексом в голом виде. Ботинки — ограничение скорости. В своем сексуальном возбуждении я затянул узел на шнурке. Дама лежит — голова на подушке — и спокойно следит за ходом событий, а я, голый по пояс, в изголовье, копаюсь со шнурками, как идиот, который забыл, как они развязываются. Робин Уильяме сказал Леттерману: Бог дал нам и член, и мозг, но сделал так, что кровь не может приливать к обоим одновременно.
В этот раз я по-быстрому сбрасываю ботинки, не расшнуровывая. Единственная заминка — когда я неожиданно испускаю: «Эй!» — потому что узнаю на ней трусы (она в моих старых трусах) и черчу пальцем по ее спине, веля ей снять бюстгальтер.
Это не обычное: «Ну, давай еще раз…» Нет. Лолла — не просто какая-нибудь «седьмая по счету». Это квинтэссенция совокупления. После такого становится понятно, почему человек каждые шесть месяцев думает о сексе.
Олёв Халлдорсдоттир, личный номер 071057-3099, местожительство: Каурастиг 33, 101 Рейкьявик, лежит на полу в гостиной, голая. Нижеподписавшийся, Хлин Бьёрн Хавстейнссон, личный номер 180262-2019, местожительство: Бергторугата 22, 101 Рейкьявик, ложится на нее, голый. Своей правой рукой Олёв Халлдорсдоттир направляет эрегированный пенис нижеподписавшегося к своему причинному месту. Нижеподписавшийся проталкивает свой пенис (длина 16 см) в половой орган Олёв. Нижеподписавшийся не успел воспользоваться презервативом, что сам объясняет своим возбужденным состоянием.
Лолла — маленькое чудо. Лолла не просто лежит, как женщина. Лолла не просто по-женски лежит и позволяет себя трахать. Она выводит меня из равновесия своей пылающей страстью. В какой-то момент я немного испугался, когда она поднялась подо мной в воздух, вся дрожа и трепеща, со стонами, как… Как жеребенок, которого держат трое ученых и всаживают ему укол. Это зрелище меня настораживает. Она как будто «одержима бесом». Бес-сексуальность. Это оно и есть? Это «мужчина» в ней? Но мужчины не кричат, мы только дышим чуть громче обычного. По сравнению с ней, с ее трансом, я — всего лишь донор спермы. И все же это мой лучший секс. Или секс — не для мужчин? Мне приходится сосредоточиться на том, чтоб не упустить ее, я догоняю ее. Гоню ее в направлении стола. Мама! Это твой стол. Это твой стол, мама. Наверно, Робин Уильяме не совсем прав. Или я какой-то другой. К мозгу должно было прилить меньше крови. Я хочу сказать, я не перестал думать! А Лолла — напротив. Ее мозг — огромный напряженный клитор. Она — единое целое. Лолла — живое воплощение полового влечения. И при этом не бегун на длинную дистанцию. Сразу мощным рывком — к оргазму. У нее это, очевидно, бег с препятствиями. Иногда она задевает барьеры. Грудями — мне в глаза. Я опять сосредоточиваюсь и смотрю глаза в глаза в ее соски, пока до меня не доходит — когда мне удается оторвать одну руку от пола и схватить одну грудь: «Нет, это мамины груди». Нет. Отпускаю грудь. Мама спала с ней? Я отпускаю грудь. Пытаюсь держаться только того места, до которого мама точно еще не добралась и вряд ли доберется. Я обошел маму на него. Обошел маму на эти 16 см. О нет! Нет, нет… Что я делаю? Делать это или не делать. Кончить или не кончить, вот в чем вопрос. Стоит ли продолжать как ни в чем не бывало наслаждаться или позволить сомнению, как пожарному со струей из шланга, пробраться в мои жилы и потушить пламя в крови? Мама. Доверие. Я — ее сын. И до такого докатился. Можно ли отдалиться от собственной мамы дальше, чем я сейчас? Головка — как водолаз подо льдом, где-то внизу, где-то глубоко под моим сознанием. Можно ли дальше отдалиться от мамы? И все же думать о маме… ЛОЛЛА. В ней три «Л». Ласка. Любострастие. Л… При полной эрекции пути назад из женщины нет. Но. Мама… «Не забывай: мы в прямом эфире», — сказал Трёст. Вечная пленка плетет свою паутину. Камера сняла, и камера сохранила. Из нее ничто не возвращается.
Слеза в замедленной съемке, задом наперед.
Постепенно мне удается забыться. Постепенно и я начинаю дрожать и трепетать. Постепенно мышление убирается прочь из головы, по крайней мере логическое. Постепенно мысль становится плотью. Постепенно я становлюсь плотью и костями. Вдруг я чувствую в себе скелет, белый и твердый, а вокруг него трепыхается плоть, как мягкое желе. Чувствую, как уши хлопают по черепу. Плавники в воде.
Слеза в замедленной съемке, задом наперед.
Все фильмы мира стремительно уматывают от меня. Все кассеты — на убыстренной вперед. По всем каналам град и метель. Во всех унитазах мира разом спускается вода. Небесные родинки все ближе, и с неба сыплются петарды, а под ним зияют тысяча семьсот черных дыр. Так! Молчание в эпицентре взрыва — когда она кончает. Тишь в сердце вихря… тишь в сердце смерча, когда кончаю я. Я кончаю, и на мгновение все становится светло, метеорит освещает атмосферу и кое-какие государства на земле и сгорает. Исчезает. А что будет с семенем?
Слеза в замедленной съемке, задом наперед.
Я тону в глубинах дивана. На плаву меня удерживает только сигарета. За окном новогодний день. Ага. Свет чуть-чуть свежее, чем прежде. Я в халате, который нашел в ванной. Мамином. В стакане прошлогодняя кола. В телевизоре зарубежные новости. Из них почти весь газ улетучился.
Я не спал. С прошлого года. Лолла лежит в комнате. Мой лежит на своем месте, завернут в махровый халат. 9,5 см. А остальные пять с половиной сантиметров откуда берутся? Кровь. Сантиметры, в которые я никогда не врубался. Сигарета — 9,5 см. С фильтром. Зажигалка — 9,5 см. Указательный палец тоже. Да. В этом есть своя логика. Все как оно должно быть. Тысяча девятьсот девяносто шесть. По-иному начаться и не могло. Вглубь года на 16 см. Этого не вернешь. Это не вернется. Один дубль, сцена без монтажа. И снял ее я. И теперь запись хранится в Госфильмофонде времени. Вопрос только, в каком отделе. Игровые фильмы? Комедии? Боевики? Детские фильмы? Нет, конечно же, в задней комнате, на полках с порнухой. Кассета № 16978, стеллаж № 5048, полка № 7. «Хлин amp; Лолла, 1.1.96, 45 мин». Подписано им самолично, толстым маркером.
Лолла. Маленькая бомбочка. Она была неотразима. Неудивительно, что мама не смогла перед ней устоять. Но у них все, наверно, по-другому. Вряд ли так бурно. Значит, мы с мамой — «однопостельники»? Как-то малоприятно. Попытаюсь отнестись к этому демократично. Ничего страшного. С кем не бывает. Ну, налетел человек на кого-то из семьи. Ну да… А все-таки хорошо получилось. Инцест-96. Только я боюсь, что, когда кончал, сказал «мама». Или «Мам-м-м…» Надеюсь, она не заметила. Нет. Она была где-то в своем мире. Не пришла в себя до тех пор, пока я не вытащил из нее член и не лег рядышком. Она сказала: «Господи Исусе!» Я посмотрел на нее, она — на потолок. Неизвестно, что она имела в виду. Наверно, она просто верующая. Потом она приподнялась на локте — груди соскользнули по закону земного притяжения, — улыбнулась мне и пошла в туалет. Я смотрел ей вслед — вверх ногами. На заднице прозрачные капли. Банк радости.
Я перебрался на диван, и она пришла, в майке. Мы выкурили в гостиной две сигареты. Я поднял ее/мои трусы и спросил: «Что это было?» Она только улыбнулась. И повернулась. Нет. Мама с ней не спала. Она знает мои трусы. Нет, нет… Ничего страшного.
Новогоднее обращение президента Исландии. Вигдис Финнбогадоттир (ц. 125 000) в последний раз. Я не слышу, что она говорит, но мне она по кайфу. Звук выключен. Она смотрит мне в глаза. О'кей. Я — исландец. Она смотрит мне в глаза, словно мать. Наша общая мать. Телефон. Я халатно подхожу к нему, в этом женском одеянии я похож на гомика. Мама из Кваммстанги.
— А, это ты? Я думала, ты еще не проснулся. С Новым годом!
— И тебя также.
— Ну как вы вчера отметили? Весело было?
— Ага, нормально…
— И куда вы ходили? К Трёсту?
— Да.
— И как все прошло?
— Ну, ничего… Отлично.
— А ты Лоллу взял…
— С собой? Ага. И папа тоже там был. С Сарой.
— Ой, правда? Ну, и как у них дела?
— Дела? Дела как сажа бела…
— Вот как оно, значит…