— Слишком быстро позвонил.
— Хлин! — говорит она, а в глазах у нее номер телефона. Психиатра.
За ее спиной Лолла шелестит одеялом.
— Минуточку! — говорю я Тимуру, ставлю голос на «дэмедж-контрол»[393], а затем маме:
— Телефон был у вас… Это кто-то хулиганит с утра пораньше.
— Куда ты ходил? Ты только сейчас пришел?
— Да.
— Ты знаешь, который сейчас час?
— Нет. Часы еще не били.
— Давай ложись спать!
— Ага.
Я извиняюсь, ретируюсь с телефоном в коридор и закрываю за собой дверь. Закрываю путь к бегству. Объясняю Тимуру ситуацию.
— I see.
Далее молчание, весьма досадное, если подумать, что этот разговор должен был способствовать аборту. Я держу трубку на небольшом расстоянии от уха, чтобы, не дай бог, не абортировать себе мозг. Из черной пластмассы раздается шепот Тимура, словно very long distance звонок from hell[394].
Простуженный дьявол:
— Нам остается только одно. У тебя бандура есть?
Бандура? Я же не играю на музыкальных инструментах!
— Какая бандура?
— Хайфай.
Хайфай. Да, он точно ровесник Сида Вишеса. Родился году в 56-м или в 57-м. Урожденный Джон Саймон Ричи. 10 мая 1957 г. в Лондоне. Умер 2 февраля 1979 г. в Нью-Йорке. Очень запоздалый аборт. Экстази: улучшает самочувствие, повышает иммунитет и поднимает тонус. А еще укрепляет память.
— Стерео? Есть.
При чем тут мой стерео-проигрыватель? Что-то он с этим абортом начал слишком издалека.
— А до завтра отложить нельзя?
— До завтра? Нельзя. Я уже Органиста на это дело подписал. У нас же Operation «Desert Storm». У нас point of no return[395].
— Органиста?
— You'll see[396].
Кончается все тем, что я поворачиваю колонки у себя в комнате в сторону стены спальни, скотчем приклеиваю телефонную трубку к отыскавшемуся у меня микрофону и подключаю к усилителю. «Включи на полную громкость», — сказал Тимур. Я жду, пока не раздастся звук. Какой-то невообразимый индейский вой. Очень тихий. Скорее всего, какое-то заклинание. Я наклоняюсь к склеенным трубке и микрофону и говорю: «Все в порядке: слышно», — и вздрагиваю, когда то же самое громко раздается из колонок.
— Так будет даже лучше, — говорит он. — «Банг и Олуфсен» никогда не подводит.
Я снова вернулся во тьму на улице Греттисгата. От матери. По матери. Но я еще не так тяжело дышу по сравнению с Тимуром, который по-прежнему сидит на своем стуле и по горло занят: тыкает булавкой в стаканы с пивом. Он протыкает все пузырьки воздуха. Надо, чтоб на пиве совсем не осталось пены. Оно должно совсем выдохнуться. Согласно инструкциям Вальдорфа. Я-то думал, это будет индейское колдовство и что им никто не будет руководить из белого лимузина. Но сейчас я вообще перестал думать. Только бы сработало! Аборт произведен при поддержке фирмы «Bang amp;Olufsen». Датчане крутые. Наверно, мы сможем разрекламировать это у них. «Abortal sound»[397].
Хотя нет… «Беспроволочный» стоит на столе на ка-ком-то средневековом кассетнике, на котором написано «Sony». Индейское бормотание здесь чуть-чуть погромче. Я усаживаюсь. Мотоцикл снова разобран на семнадцать частей, и скорость у меня внутри снизилась до рекомендуемых девяноста километров в час.
Я заметил, что Тимур разделся по пояс. Но комикс у него на груди — который можно считать тату номер один в городе — рассмотреть не удается. Помню, как он показывал его гостям у Гюлли и Рози. Двое ZZ-Тор-овцев под мышками, с настоящими бородами, и один бритый — между ног. Так говорят. Я сам не вижу своими глазами ни их, ни Блонди на его лысой груди. Частично из-за темноты, частично из-за длинной бороды, а еще потому, что весь его жир трясется, пока он протыкает пузырьки в стаканах. Тимур! Второй такой экземпляр нигде не сыщешь, разве что в зеркале. Вместо слов — закуриваю. Он вздыхает. Нелегкая, должно быть, работа. Звонок в дверь.
Тимур весь преобразился, смотрит мне в лицо и говорит: «Это Органист. Открой ему». В его глазах огоньки сигарет.
Органист — здоровый лоб. Зубы на уровне моих глаз. Если смотреть на него, только и видишь, что одни зубы. Резцы размером с ноготь чернокожей шлюхи. Только они не зеленые, а желтые. Вокруг них кустится бородка. Он одет в такую же кожанку, как у меня, вваливается, ничего не говоря, несет свернутый целлофановый пакет. Он здоровается с Тимуром, а Тимур поднимает глаза и заглядывает в пакет:
— Сегодняшняя?
— Утрешняя. Двадцать часов, — отвечает Органист и относит пакет к навороченной кухонной плите, на которой, как я понимаю, кипит вода в кастрюле. Вываливает содержимое пакета в кастрюлю, оно с плюханьем бумкает на дно.
Я опять сажусь на диван и робко зажигаю сигарету. Этот Органист кажется мне каким-то знакомым.
— Ты не торопишься? — спрашивает Тимур и продолжает ковыряться в пене.
— Да не особенно. Я могу за этим последить. У тебя какой-нибудь гарнир есть?
— В шкафу над раковиной соус «Табаско».
— А картошка? Может, с этим лучше картошку?
— Ты есть хочешь? — спрашивает Тимур и смотрит на меня.
— Э-э, да, — отвечаю я.
Похоже, мне сейчас перепадет бесплатный ужин.
— Картошку, — говорит он лбу у плиты.
Когда Тимур опять откидывается на спинку стула, с него градом пивной пот. Он тяжело дышит. Весь блестит. Покрытая росой внешняя гармония. Я успокоился, главным образом из-за еды. Это как проснуться в дорогущей гостинице, плохо выспавшись за 17 000 крон, и утешаться тем, что завтрак включен в счет. Я уже настроился на аборт (что бы это ни было), но Тимур вытирает пот, осматривается и протягивает руку за маленьким пакетиком. Отдает его мне и говорит непринужденным тоном, как будто просит всего-навсего передать ему масло:
— Иди в сортир и дрочи. Задом наперед.
Этого я не ожидал! Не ожидал, что мне самому придется работать за те маны, которые я же и заплатил. Это как поход к проститутке. Ты же платишь, ты же и работаешь, не дадут расслабиться. Пакетик, явно из-под кокаина, пустой.
— Задом наперед?
— Да. Просто в другую сторону, чем обычно. Бациямастур.
Трудности — такие же, как всегда, когда ты на «э». Все так мучительно медленно. От того, что задом наперед, легче не становится. От того, что Органист стучится и спрашивает: «Как успехи?» — тоже. (На заднем плане слышно, как Тимур долдонит какую-то бодистскую мантру.) И совсем уж нелегко, если подумать, какие бешеные деньги я за это заплатил. Тридцать тысяч. Это, наверно, самый дорогой сеанс онанизма за это десятилетие. Над унитазом — поляроидная фотография с автографом, на которой Тимур и Блонди под солнцем. Он у меня уже начал побаливать (крайней плоти не нравятся движения в обратную сторону), но вот я наконец вышел из сортира с теплым веществом в пакетике. Тимур велит мне отдать свой надой Органисту. Я отдаю и сажусь. Тимур все еще корпит над стаканами. На столе двенадцать мокрых булавок. На пиве совсем никакой пены. «Пусть пиво стоит». Тимур берет свой радиотелефон и втыкает двенадцать пропивленных булавок в нижний динамик, сопровождая это какими-то индейскими заклинаниями. Органист все еще у плиты. Что-то готовит.
Когда Тимур воткнул в трубку последнюю булавку, телефон зазвонил. Как ужаленный кот.
— Разве ты еще не позвонил? — спрашиваю я, но тут же вспоминаю, что да, я же отвечал, лежа на полу у мамы, и я продолжаю: — То есть… ты трубку повесил?
Он меня не слушает, как и раньше. Отвечает на звонок, разговаривает с булавками: «Алло… Да… Нет, я на другой линии… Потом перезвоню… О'кей».
Аборт по телефону. Ну-ну… После этой шизы Тимур пытается напустить на себя вид крутого специалиста и спрашивает, с еще более серьезной миной:
— Ты лауднесс[398] включил?
— Да.
— Отлично, — говорит он, а потом чуть громче: — Обед.
Органист вносит дымящуюся тарелку и ставит передо мной на стол. Три картофелины, чуть-чуть соуса «Табаско» и какая-то непонятная короткая сарделька, сваренная на новый лад, белая.
— Eat[399], - говорит Тимур.
Я вонзаю в нее вилку. Сарделька удивительно жесткая, явно не первый сорт. Сгусток волокон. Naked Lunch[400]. Они смотрят, как я это ем. Органист стоит надо мной.