— Ты это видел. На самом деле видел. Ты видел его. — Вопреки моему собственному путешествию в прошлое, я оставался, по крайней мере, наполовину уверенным, что это была или иллюзия, или безоговорочное вранье.
— Видел. Она вышла из калитки и прошла мимо меня со склоненной головой, прижимая ребенка к груди. Прошла так, будто меня там совсем не было. Ну а он подошел прямо ко мне, едва ли не вплотную, я почувствовал его парфюм «Олд Спайс»{86}, которым он старался забить запах своего пота. Нос у него был усеян черными угрями. Взглянешь на его одежду и обувь — туфли были изношенные, с затоптанными каблуками — и становится понятно, что у него нет ни горшка, куда помочиться, ни собственного окна, из которого бы это выплеснуть, тем не менее, посмотрев ему в глаза, ты понимал, что все это не имеет ни малейшего значения. Для него, то есть. Он считал себя большой шишкой.
Эл на минутку задумался, а потом покачал головой.
— Нет, беру свои слова назад. Он знал, что он большая шишка. Остальной мир просто должен был немного подождать, чтобы разделить с ним это знание. Итак, таким он и предстал передо мной — рядом, хоть хватай его и души — и не думай, что такая идея не посетила мою голову...
— Почему же ты этого не сделал? Или еще проще, не застрелил его?
— На глазах у его жены и дочки? Ты смог бы такое сделать, Джейк?
Мне не надо было долго размышлять.
— Думаю, нет.
— Вот и я тоже. Кроме того, у меня были еще и другие причины. Одна из них - отвращение к штатной тюрьме... или электрическому стулу. Мы же стояли на улице, помнишь?
— А.
— Твое «а» здесь уместно. У него на лице так и держалась та полуусмешка, когда он приблизился ко мне. Напыщенная, и вместе с тем обманная. Эту самую улыбку он воспроизводит едва ли не на каждой фотографии, которые кто-нибудь когда- нибудь делал с него. Он воспроизводит ее в полицейском участке Далласа после того, как его арестовали за убийство президента и патрульного, что стоял на пути Освальда, когда тот пытался смыться. Вот он мне и говорит: «Что вы здесь глазеете, сэр?» Я говорю: «Ничего, дружище». А он мне: «Так не суй нос туда, где не твое дело».
— Марина ждала его в футах двадцати дальше на тротуаре, стараясь успокоить ребенка, убаюкать. Тогда знойный день был, хуже ада, но на голове у нее был платочек, в те времена много восточноевропеек такие носили. Он подошел к ней и схватил за локоть — словно коп какой-то, а не ее муж — и говорит: «Походу! Походу!» То есть: пошли, пошли. Она ему что-то сказала, возможно, спросила, не понес ли бы он ребенка немного. Но он ее лишь оттолкнул и гаркнул: «Походу, сука!» Иди, сука, то есть. Она и пошла. Они направились в сторону автобусной остановки. Это и все.
— Ты говоришь по-русски?
— Нет, у меня хороший слух и есть компьютер. Тут, в нашем времени, есть.
— Ты видел его еще когда-нибудь?
— Только издалека. К тому времени я уже был серьезно болен. — Он улыбнулся. — Нет в Техасе лучшего барбекю, чем барбекю в Форт-Уорте, а я его не мог есть. Этот мир жесток иногда. Я сходил к врачу, получил диагноз, который мог уже и сам себе установить к тому времени, и возвратился в двадцать первое столетие. В сущности, там уже не было больше на что смотреть. Просто костлявый, мелкий мучитель собственной жены, который жаждет славы.
Он наклонился вперед.
— Знаешь, на что был похож человек, который изменил американскую историю? Он был как тот мальчик, который бросается камнями в других ребят, и тут же убегает прочь. К тому времени, когда он вступил в морскую пехоту — чтобы стать, как Боб, он идеализировал Боба, — он уже успел пожить почти в двух дюжинах разных городов, от Нью-Орлеана до Нью-Йорка. Он лелеял грандиозные идеи и не мог понять, почему люди к нему не прислушиваются. Его это бесило, он бесился, тем не менее, он никогда не терял той своей стервозно-блудливой усмешки. Знаешь, как называл его Вильям Манчестер?