В ходе работы над произведением, по мере усложнения сюжета и расширения идейного плана, Ф. Достоевский осознает, что форма исповеди ограничивает его возможности: «Исповедью в иных пунктах будет не целомудренно и трудно себе представить, для чего написано. Но от автора. Нужно слишком много наивности и откровенности. Предположить нужно автора существом всеведущим и не погрешающим, выставляющим всем на вид одного из членов нового поколения».
Для религиозной оценки романа «Преступление и наказание» важно обратиться к черновым записям, сделанным к третьей (окончательной) редакции романа: «Православное воззрение, в чем есть Православие: нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания» (ПСС. Т. 7. С. 155).
Автор значительно усложняет сюжет, а идейный центр сдвигает: главной в романе становится идея воскресения духовно мертвого человека. Евангельское повествование о воскрешении Лазаря составляет духовный нерв всего произведения, его идейно-композиционный центр.
Из всего множества чудес, совершенных Господом во дни Его земной жизни, особую значимость имеет воскрешение Лазаря. Выходящий из гроба по голосу Спасителя Лазарь изображает будущее наше восстание из мертвых: «Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут» (Ин. 5: 25). Лазарь не только умер, но прошел «путь всей земли» (3 Цар. 2: 2). Он был положен во гроб, испытал тление. Мы пройдем этот путь, но будем воздвигнуты Тем, Кто имеет власть над жизнью и смертью. Но прежде восстания от телесной смерти человеку предстоит воскреснуть духовно. Сам писатель пережил это на каторге, которую он назвал Мертвым домом. В письме (январь — февраль 1854 г.) к Н.И. Фонвизиной, жене ссыльного декабриста, он говорит по выходе из острога: «Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть».