– Только французы, – сказал капитан, а затем, установив личность Шарпа, угостил стрелка бренди из фляжки.
Два капитана обменялись новостями о Лассау, друге Шарпа из КНЛ, после чего немец отвел своих людей от реки к длинной прямой дороге, которая тянулась к Сьюдад-Родриго.
– Поищу неприятностей, – крикнул он через плечо, когда уже сел в седло, – и с Божьей помощью найду!
Шарп повернул в другую сторону и прошел по деревенской улице к постоялому двору, где подавали неплохое красное вино. Заведение мало походило на настоящий постоялый двор, но и Фуэнтес-де-Оньоро не была образцовой деревней. Расположенная у самой границы, она подверглась разграблению французами, когда те шли в Португалию, а потом была выметена начисто еще раз, когда французы отступали, поэтому местные жители относились к любым войскам с вполне оправданным подозрением. Прихватив кожаную бутыль с вином, Шарп вышел из сумрачного помещения в небольшой огород и сел под обломанной виноградной лозой. Рана вроде никак не повлияла на растение, бодро пускавшее новые побеги и ярко-зеленые листья. Там Шарп и задремал, утомленный дорогой настолько, что даже не смог поднять бутыль.
– Французы пытались срубить лозу, – произнес по-испански голос у него за спиной. – Они всё норовили порушить. Мерзавцы!
Незнакомец рыгнул так мощно и громко, что разбудил спавшего на дальней стене кота. Шарп обернулся и увидел великана – в грязных коричневых рейтузах, запачканной кровью холщовой рубашке, зеленом мундире французского драгуна, не сумевшем вместить слишком большую тушу нового владельца и лопнувшем по швам, и черном кожаном переднике, жестком от засохшей крови. И от самого незнакомца, и от его одежды несло прокисшей едой и гнилью. На поясе у него висела старомодная сабля без ножен, с широким, как у алебарды, темным, тупым и грязным клинком, кавалерийский пистолет, маленький нож с костяной рукояткой и непривычно изогнутым лезвием и деревянный свисток.
– Ты капитан Шарп? – спросил незнакомец, когда стрелок поднялся.
– Да.
– Мой свисток не подсказал тебе, кто я?
Шарп покачал головой:
– Нет.
– Хочешь сказать, что в Англии кастраторы не предупреждают о своем появлении свистом?
– Никогда не слышал, чтобы они так делали.
Эль Кастрадор – он же Кастратор – тяжело опустился на скамью напротив Шарпа:
– Что бы я делал без свистульки? Она оповещает деревню о моем приходе. Я дую в свисток, люди ведут кабанов, бычков и жеребят, и я достаю мой ножичек. – Он поиграл жутковато изогнутым лезвием и рассмеялся, а потом перелил в глотку часть содержимого бутыли, которую принес с собой, и ностальгически покачал головой. – В былые времена, мой друг, матери приводили своих малышей, чтобы им кое-что отрезали, а потом, через два года, этих мальчиков отправляли в Лиссабон или Мадрид! Как же сладко они пели! Мой отец порезал многих мальчиков. Один из них пел даже перед папой! Представляешь? Пел для папы в Риме! А все благодаря вот этому ножичку. – Он погладил костяную рукоятку.
– Но иногда мальчики умирали? – предположил Шарп.
Кастратор пожал плечами:
– Друг мой, мальчиков заменить нетрудно. С детьми нельзя сентиментальничать. – Он направил струю красного вина в свое необъятное чрево. – У меня самого было восемь мальчиков, выжили только трое, и, поверь, двое лишние.
– И ни одной девочки?
– Четыре. – Кастрадор помолчал секунду-другую. Вздохнул. – Их забрал этот французский негодяй. Знаешь Лу?
– Знаю.
– Он их отдал своим людям. Эль Лобо и его люди любят юных девочек. – Он дотронулся до ножа на поясе и остановил на Шарпе долгий задумчивый взгляд. – Так ты, стало быть, англичанин, парень Агухи?
Шарп кивнул.
– Ах, Тереза! – Испанец вздохнул. – Мы так злились, когда узнали, что она отдалась англичанину, но вот я вижу тебя, капитан, и понимаю. Как она?
– Дерется с французами возле Бадахоса, но посылает приветы.
Вообще-то, Тереза не писала Шарпу неделями, но ее имя было для всех партизан чем-то вроде талисмана, и именно благодаря ему капитану устроили встречу с человеком, который так жестоко пострадал от французского генерала. Лу «умиротворил» этот район у испанской границы, и Шарп повсюду слышал его имя, произносимое с ужасом и ненавистью. Каждую смерть, каждый пожар, каждое наводнение, каждую болезнь, каждый разоренный улей, каждого мертворожденного теленка и каждый ранний или поздний заморозок ставили в вину Волку; всё объясняли делом его рук.