– Ты ужасный повар, – говорю я.
Он поднимает взгляд. На лице тревога.
– Кто-то жаловался?
– Ты не следуешь ни одному стандартному рецепту. Я здесь достаточно долго, так что могу сказать наверняка.
Картофельное пюре более нежное. Картошка фри более хрустящая. А его рулеты – это золотистое чудо, смазанное маслом, а не «только-что-разогретые-полуфабрикаты», которые мы обычно подаем.
На мгновение Бен застывает в испуге, но потом его волнение исчезает, а брови ползут вверх, исчезая под копной каштановых волос. Он похож на живую иллюстрацию к слову «веселье».
– Но разве кто-то жаловался?
Я сдуваю волосы, которые лезут в глаза.
– Нет. Но гости просто добры к тебе, потому что ты новенький.
Это неправда. Постоянным посетителям нравится привычная дрянная еда, и если что-то меняется, мне приходится выслушивать их крики. Не такие уж они и добрые.
Вот только… сегодня и правда подобрели как-то. Стив и Берни обычно приходят после смены, заказывают стейк и едят молча. Ни с кем и словом не перекинутся. А тут смотрю – сидят у стойки, смеются и болтают. Лорна вечно следит за мной, когда захожу на ее заправку, хотя я в жизни ничего не украла. А сегодня она сделала мне комплимент перед уходом. И даже Энджел – водитель грузовика при шахте, здоровенный детина весом в сто десять килограммов, от которого постоянно веет угрозой, несмотря на его ангельское имя, – так вот, клянусь вам, даже Энджел сегодня улыбнулся мне.
Кажется. Или поморщился от несварения желудка?
Но он же оставил чаевые! Полных десять процентов от стоимости заказа, то есть на сто процентов больше, чем раньше.
Бен что-то напевает, посыпая печенье сахарной пудрой.
– Пришлось сделать его круглым. Что у вас за рождественская закусочная без формочек для выпечки?
– У нас и имбирного печенья нет в меню.
– Точно. Но, опять же, какой в этом смысл?
– Тут ни в чем нет смы… О нет, который час? – метнувшись в туалет, я потрясла Кенди за плечи, чтобы разбудить ее. – Твоя смена заканчивается через десять минут.
Кенди садится рывком, бледнея.
– Все хорошо. У тебя еще есть время. Приведи себя в порядок.
Убирая столы, я вижу, что Кенди выходит ровно тогда, когда в дверях появляется Джерри. Его глаза, серые и тусклые, как кожа акулы, замечают необычное оживление в кафе. Я так и вижу, как он в уме подсчитывает чаевые.
Кенди поднимает дрожащую руку.
– Привет. Я… тут такое дело…
– Ты кое-что обронила. Вот, держи, – подхожу к ней, достаю чаевые из джинсов и засовываю их в карман ее фартука. Она не решается даже взглянуть на меня, но украдкой пожимает руку, проходя мимо. Фрэнк Синатра тихо желает мне веселого Рождества, а я смотрю, как мои чаевые перекочевывают из кармана Кенди прямиком в руку Джерри.
Засунь это веселое Рождество куда подальше, Фрэнк.
Я кое-как дотягиваю еще час до закрытия. Все хотят задержаться подольше, собираются возле старого телевизора, где постоянно крутится изображение горящего камина. Гости смеются, болтают, ведут себя, как друзья. Как люди, которые рады, что оказались в Кристмасе.
Песня «Feliz Navidad»[37] врезается мне в уши из колонок, и я понимаю, что больше не выдержу. Подумать только, отработала чужую смену – и даже чаевых не получила, черт возьми! Я уже собираюсь рявкнуть, чтобы все проваливали, но тут появляется Бен с подносом имбирного печенья.
Почти зримый шлейф аромата тянется к гостям, манит их за Беном. Повар открывает дверь, вручает каждому по мягкому, теплому печенью и провожает их, улыбаясь так же мягко и тепло. И они уходят.
Я переворачиваю табличку с надписью «Тут веселье и радость» другой стороной – «Закрыто на ночь» – и запираю дверь.
А потом поворачиваюсь, уперев руки в бока, и обрушиваю весь свой гнев на единственного оставшегося человека.
– Чаевыми я с тобой делиться не буду.
Бен протягивает мне печенье.
– Ладно.
– Обычно мы делим чаевые с поваром. Но сегодня этого не будет.
– Ясно.
Бен пытается всучить мне печенье, но я отталкиваю его.
– Больше тебе нечего сказать? «Ясно» – и все?
Опустив голову, он смотрит на печенье так, будто я ранила его чувства.
37