– А вы чего в простыни закутались? – прогремел в той тишине эхом голос отца Ивана. – Тут, ребятушки, не сауна, это банька русская, в ней так не надо – в ней только голышом. Или холодно? Так я парку подбавлю, если желаете. Сымайте, сымайте простыни! И ты, Маша, раздевайся. Раздевайся, кому сказано-то.
Его жена покорно стащила с себя сорочку, обнажив хилое тельце – кожа да кости. Я посмотрела на мужа: мол, ну и чего теперь?
– Голышом так голышом, – буркнул он и откинул простынь.
Ну, будь по-твоему. Твоя воля. Я, не отнимая пристального взгляда от мужа, распахнула простынь и сбросила её с плеч.
– Вот! Совсем другое дело, – одобрительно отозвался отец Иван. – В бане стесняться не надо, в бане все свои должны быть. Ах, ну и красавица у тебя жёнка, братушка, любо-дорого посмотреть!
Муж только ухмыльнулся и промолчал.
– Ложитесь-ка, гости дорогие, я вас веничком. Сестрёнка, ты давай вот на эту широкую скамеечку, а ты там, братушка, где сидишь, падай. Ох, и благодать вам сейчас будет! Ложитесь, не бойтесь! Маша, дай-ка веник!
Мы улеглись на скамейки, и отдались его власти.
Я прижалась щекой к влажной, чуть более прохладной, чем воздух, доске и мне стало уже всё равно, что будет со мной. Что будет со всеми нами. Всё как сон – тягучий, хмельной и тяжкий. Головы не поднять, немощь, сил не найти – ни запротивиться, ни проснуться.
Отец Иван то легонько, шипяще, то крепко, звонко и ещё звонче, и ещё крепче, работал веником. То к мужу, то ко мне. От него ко мне, от него ко мне. Всё быстрее, горячее, душнее…
Всякий раз, когда от мужа он возвращался ко мне, та его ужасная шпикачка наливалась мужской силой и росла, пока не превратилась в самый настоящий мужицкий хрен – здоровенный и страшный. И тогда он больше не пошёл с веником к моему мужу, а грузно присел на корточки возле меня и с хитрым прищуром, как тогда, при встрече, взглянул мне в глаза:
– Ну, что, сестрёнка, ты готова?
Я ничего не ответила, просто смотрела на него и всё.
Он отдал жене веник и подлез ко мне сзади. Я вмиг ощутила телом всю его тяжесть и женской плотью его огромность.
– Разними ножки пошире… Вот, дурёха… Разними ножки, говорят тебе… И тебе, и мне легши будет…
Муж тоже увидел это дело и тут же вскочил, выпучив глазищи.
– Эй, отец!.. А ну, перестань безобразничать! Уйди от неё!
Отец Иван встал и слегка оттолкнул его к скамейке. Усадил, грозно проговорил:
– Не буянь, братушка, не то ненароком зашибу. Не лезь от греха. У тебя вон женщина стоит. Неужто тебя всему учить надо?
И прикрикнул на жену.
– Маша, иди к нему! Тебе сказано!
Она подошла к моему мужу и села рядом с ним, держа в руке веник. Забитая, беспрекословная, несчастная.
Помню, у меня тогда впервые появилась эта мысль: православные, в смысле церковные, мужики все сплошь шваль. Это либо никчемные уроды вроде моего мужа, использующие церковь как социальный лифт, карьеристы и паразиты, у которых в миру, наравне с обычными мужчинами, не было бы шансов – они были бы серыми, никому не нужными мужичонками. Либо же это такие же никчемные сволочи вроде отца Ивана, использующие церковь как благодатную среду для своего самодурства, шарлатаны и манипуляторы, у которых в миру, на равных с обычными людьми, ничего бы не вышло – их быстро поставили бы на место не только мужчины, но и женщины. А если не то и не другое – то всё равно подонки и дегенераты. В церкви не может быть нормальных мужчин – нормальный просто не смог бы в ней быть. Церковь – это гниющий труп средневековья, там могут быть только черви.
Отец Иван вернулся ко мне и уже без слов и ласкательства разнял мои ноги. Залез сзади и ввёл член медленно, но настырно, вжал его внутрь с усилием, от какого у меня закрылись глаза и выступили слёзы.
– Дырочка туговата, так что терпи, сестрёнка, – то ли заботливо, то ли язвительно проговорил он: я не поняла, мне было не до того. Мне вообще всё стало не до того.
После же того мы все четверо, в простынях, накинув только куртки, разморённые, сидели в предбаннике и пили пиво – ледяное, безвкусное. Даже Маша. Молчали. Даже отец Иван. А потом он сказал:
– Ну, всё. Пойдёмте спать. Ты, отец Кирилл, иди с Машей. Я же – с твоей лягу. Уговор дороже денег. Должны обе забеременеть, так что патроны не жалей. А не забеременеют – значит, нет воли Божьей.
Муж воспротивился, но точно нехотя, слабо:
– Грех это… Да и поздно… Мы лучше домой…
– За руль пьяным садиться тоже грех. Завтра и поедете. На трезвую голову. И сокрушаться, каяться тоже завтра будем. Но что же делать?.. Мы немощные, Бог простит. Нет греха, который Бог не простит… Ну, пошли в дом, в тёпленькие постельки, не то застудимся!