Зима всё шла, шла и никак не проходила. В деревне время тянучее – как долгая зимняя ночь. Надоело уже, а на дворе только февраль…
Как-то пришла я опять к Ефремовым, а у них незнакомый дяденька сидит, не из наших деревенских, этих я уже всех знала. В рясе – будто монах или поп. Молодой, с куцей бородкой, лицом же красив.
– Вот, забрали бы вы её к себе, – бабка Анна указала ему на меня. – Живёт с мужиком, а он пьёт и бьёт её. Так ведь и до смерти забить может…
– А и что? Заберём, коли она пожелает, – легко согласился он.
Я села за стол, выпила стаканчик, который мне дед Семён поднёс, и ответила – честно, как есть:
– Чего же не поехать, если позовёте. Мне уже всё равно, куда…
Так я и попала на тот хутор – который был там, за полем и лесом, и ещё за полем и лесом, за всеми этим мёртвыми деревеньками, Прохоровкой, Трифоновкой, Лаврентевкой, речкой Вуколкой, – и бог знает где. Куда мне, казалось, никогда не добраться и откуда, казалось, никогда не выбраться. Где остановилось время и замерла жизнь. Где было самое дно моей пропасти.
Название этого места – Панкратов хутор. Территория в сорок соток, огороженная глухим забором из профлиста. Внутри – большой двухэтажный дом, часовня и хозпостройки. А хозяином всего, как говорили, являлся один очень большой московский архиерей, имя которого нельзя поминать всуе.
Руководили же двое – заштатный игумен Климент и его келейница, вернее же сказать, гражданская жена, Феодора, тоже монахиня. Оба пожилые люди, лет пятидесяти с лишним. Он – хмурый, грузный и болезненный. Она – улыбчивая, не по годам активная и немного блаженненькая как бы.
– А это кого привёз? – не по-мужски высоким, но строгим голоском осведомился Климент, когда меня привёз тот молодой монашек. – Свингерка она тоже, что ли?
– Ей жить негде, – ответил тот.
Монашка звали Максим, и я только спустя некоторое время поняла, что я ему просто приглянулась, вот он и притащил меня сюда.
– Ты бы прежде думал головой-то, а не одним местом. Она, что же, жить с нами согласна или как, я спрашиваю?
Климент посмотрел на меня, и по его глазам я поняла, что значит «жить с ними». А Феодора прямо спросила:
– Согласна ли жить, как мы живём?
Я молча кивнула и меня оставили.
В доме было семь комнат. Три на первом этаже – гостиная, кабинет хозяина, всегда закрытый на ключ, и трапезная. На втором четыре, и во всех полно народу. То были люди, которых я никогда в жизни не видела и даже не думала, что такие могут быть среди православных.
Они жили все со всеми, не разбирая ни брака, ни возраста, ни пола. Как в жутком борделе, в котором все настолько пьяны, безумно одурманены, что потеряли всякий стыд, всякие границы человеческих приличий. С утра и до утра сплошной свальный грех – ненасытный, точно тяжкий запой…
А из него и нельзя выйти: если выйдешь – ужаснёшься. Поэтому им было страшно останавливаться. Устанут кутить, упадут вповалку и так сутки спят беспробудно, но проспавшись, тут же повергаются в прежнее.
Меня они быстро затянули в своё горькое житие. Стоило только раз попробовать и уж не остановиться. Впрочем, я и не сопротивлялась – так же, как не сопротивляется молодая проститутка инициации в дело: чего ж теперь сопротивляться, если всё решено и определено? Влезла – так тяни тягло.
Помню, как в мутном сне. Я лежала пьяная на кровати Климента и Феодоры. А кровать у них – большая, супружеская, двуспальная, будто две кровати в одну соединили. Мягко, словно на перине, но бельё грязное, пахло немытостью человеческого тела, мужской и женской. Было темно; в темноте, на стенах, играли языки пламени от топившейся печи, всполохи озаряли и кровать рваным, дрожащим светом. И натоплено так жарко, что под толстым одеялом я промокла и едва дышала.
Рядом со мной спал сам Климент, голый, уснувший вот так после недавней оргии. С другой же стороны Феодора, тоже голая, лежала боком, ко мне лицом, а задом к какому-то беспокойному мужичонке. Тот мужичонка, видимо, вошёл в неё сзади и поэтому дёргался, как ненормальный, но она не реагировала на него – глядела отчего-то на меня и улыбалась.
Мне стало нестерпимо жарко, и я со всей силой отбросила от себя одеяло и тут увидела Максима. Он склонился надо мной, тоже, как и я, весь мокрый, и сказал с трудом, как бы захлёбываясь:
– Сними трусы… Я полижу тебе… Снимай, дурёха…
Я послушно сняла трусы и почувствовала его голову между своих ног – и там, в промежности, его бородку, его язык, его губы, его зубы.
– Разними ноги… Разними пошире…
Я широко расставила ноги, как распоследняя сука. И отдалась ему.