— Или самая обычная галлюцинация, — умудрившись не выронить на бегу блокнот, покрутил пальцем у виска художник.
Все трое, не считая фиолетового ящеро-геконо-дракона со светящимся брюшком, бежали глубже в лес — а, как известно, чем дальше в лес — тем больше дров.
Но именно эти дрова Грециону Психовскому сейчас и были нужны.
Достопочтимый алхимик Сунлинь Ван всматривался в мерцающий изумрудно-зеленым горизонт, периодически переводя взгляд на плывущее цветными пятнами небо.
Больше всего китайца беспокоило то, что рядом не оказалась молодого переводчика.
Очнувшись непонятно где, алхимик первые несколько секунд не совсем соображал, что произошло — да, честно говоря, он до сих пор не понимал, что в итоге произошло, но сейчас это его как-то не волновало. Сунлинь чувствовал, что беседы о Вавилонском Драконе, странная боль в суставах, зудящее предчувствие, мокрые отпечатки ног и вспыхнувший зеленым горизонт связаны, и то место, где он оказался — отличная возможность наконец-то прикоснуться к секрету пресловутого Философского Камня. Или даже чего-то большего, что было бы только интереснее.
Сунлинь сидел по-турецки и просто смотрел вдаль, ожидая каких-то событий и думая, что делать дальше — торопиться было некуда.
Философия востока тем и отличается от западной, что можно бесконечно ждать и терпеть, принимая события такими, какие они есть, старясь найти гармонию во всем, даже в самом экстраординарном. И самое главное — никуда не торопиться. В отличие от Грециона, Федора Семеныча и тем более Брамбеуса, моментально ринувшихся в гущу событий, старый алхимик мог спокойно ждать, пока события не станут располагать с действием. Это все равно, что сидя на экзамене ждать, пока ответят остальные, чтобы прощупать все возможные варианты вопросов, подводные камни и настроение преподавателя.
Достопочтимый Сунлинь Ван повернул голову и оглядел древесных гигантов — ему показалось, что уже слегка стемнело, но это не было поводом ни для действий, ни для беспокойства.
Китаец закрыл глаза, чтобы уловить — совсем не факт, что обычным слухом — легкие шаги на влажном песке, а после бархатный шум волн, уже смывших следы.
Звук внезапно оборвался.
И старый алхимик продолжил ждать.
…нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет…
И так до бесконечности — примерно это короткое слово, если переводить на человеческий, прыгало и кружилось в голове существа. Все случилось совсем не так, совсем по-другому, и побег стал лишь еще одним шагом к заключению — они будто знали, знали, что он вернется сюда, в эти леса, что древнее древнего, под своды этого глубокого, разодранного в клочья цветного неба…
И он вернулся. Нехотя, но вернулся. Вернулся, пытаясь убежать — но попался в кольцо вечно голодного уробороса.
Теперь в сознании мерцало, вспыхивало и гасло только одно слово, зацикленное до тугой бесконечности…
… нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет…
Огромная фиолетовая ящерица пожалела, что не умеет истошно орать, когда барон Брамбеус своей мощной рукой схватил ее за хвост. Честно говоря, она пожалела о многих вещах: например, о том, что эволюция не наградила ее возможностью откинуть хвост и спастись бегством, да и вообще о том, что родилась на свет.
Вместо того, чтобы истошно крикнуть, рептилия не менее истошно захрипела — она очень постаралась.
— Ага! Не уйдешь! — радостно взвизгнул барон, хватая ящерицу второй рукой. Ружье он доверил подержать Аполлонскому и, благо, то промокло насквозь, а то художник мог ненароком и пальнуть раз-другой куда не нужно — спички не игрушка детям, огнестрельное оружие и все, что отличается от карандаша с кисточкой — не игрушка Федору Семенычу.
Ящерица, все еще пытаясь спастись, извивалась, напоминая плохо раскрученный неоновый волчок. Аполлонский, схвативший ружье под мышку, пытался зарисовать ерзающее существо — но сдался после нескольких безуспешных попыток.
— Ну, ха-ха! — зарокотал барон. — Теперь ей от меня никуда не деться! Ну и здоровая же, а! Оглушить бы ее как следует. Помню, поймали такого здоровенного карпа…
— Не удивлюсь, если это были карпы из императорского пруда, — пошутил Грецион. Он не рассчитывал на бурную реакцию — шутка была не слишком искрометной, — но Брамбесу понравилось так сильно, что тот засмеялся громче всех нордических великанов, чем привел в еще большую панику бедную рептилию. Брюшко ее засветилось сильнее.