– До последнего, я тебе не верил. И не важно, что он храпел на весь самолет, – ответил Психовский. – Я же упертый, как баран, сам знаешь.
– Как Овен, – поправил его художник, ухмыльнувшись.
Рыжебородый мужчина прочистил горло – словно камни понеслись с горных склонов в голодную бездну – и заговорил на английском, с очень сильным немецким акцентом:
– Господа, желаю вам доброго вечера! Я не буду врать: понятия не имею, о чем вы говорите, но вы выглядите самой живой компанией в этом богом забытом баре. Поэтому, я бы хотел к вам присоединится.
Бас у рыжего был какой-то невероятный, не от мира сего, словно говорил мужчина разом всем своим нутром, в качестве усилителя подключая огромный живот – такого голоса не выдержал бы ни один микрофон. Но при этом, говорил незнакомец весьма странно, фразы будто предназначались для средневекового выступления на рыцарском турнире, а не для бара с неоновой русалкой.
Огромную бочку из старого замка вкатили сюда – и бочка очень хотела поговорить.
Психовский просто пожал плечами. Видимо, незнакомец пользовался какой-то своей системой жестов, приняв, во-первых, это телодвижение за приглашение на диван и, во-вторых, посчитав Психовского вожаком неотесанной стаи за столом.
Когда мужчина уселся, по дивану прошла рябь – старику-алхимику и Аполлонскому пришлось подвинуться.
– Допустим, – проговорил Федор Семеныч, удивившись такому поведению гостя. – Вы представьтесь, что ли. Сегодня к нам все слетаются как мухи на мед…
– А мы и не против, – поспешил добавить Психовский. Вероятность того, что рыжий вытащит из-за пазухи боевой топор, или достанет умело спрятанную за спиной секиру, все еще была высока.
– О, прошу меня простить! Я – барон Зискрит Вольфанг Шпингле Брамбеус, но для вас просто – барон Брамбеус.
У Аполлонского загорелись глаза. Психовский ухмыльнулся. Старый китаец остался безучастен, а молодой был слишком занят переводом, чтобы чему-то дивиться.
– Ага, – воскликнул Федор Семеныч. – Так и знал, что вы самый настоящий барон!
– Да? – улыбка превратила лицо Брамбеуса в головку сыра.
– Мы видели вас в аэропорту, – вновь уточнил реплику художника Грецион. Профессор знал, что Аполлонский – натура творческая, оттого слегка рассеянная. И если в повседневной жизни художнику удавалось брать себя в руки и не рассыпаться в порыве невнимательности, то во времена эмоционального возбуждения Федор Семеныч забывал все на свете.
– О, – в исполнении барона это было не просто «О», а «О», занимающее по мощи своей, наверное, целую страницу. – И я, черт возьми, так рад оказаться на этом лайнере! Знаете, мой рейс непонятно почему отменили, и пришлось лететь сюда, а тут подвернулся такой круиз, последние места….
– И замок у вас тоже есть? – для Аполлонского не было тем, на которые с незнакомцами говорить неприлично.
– А то! – вскинул руки барон, чуть не пришибив бедного переводчика, как муху. – Многие мои родственники считают, что скромность – залог успеха, но что бы они понимали, эти педанты-идиоты! Поэтому смело скажу вам – замков у меня целых три.
Ну все, Федор Семеныч вошел в раж – сначала драконы-комодо, теперь настоящие замки и бароны.
– Вы просто обязаны будете мне попозировать! – чуть ли не заорал уже подвыпивший Аполлонский.
– Вы что, фотограф?
– Художник, – уточнил Федор Семеныч и тут же вновь собрался – видимо, вагончик на его эмоциональных американских горках на время ушел вниз. – Ох, я же совсем не представился. Федор Семеныч Аполлонский, художник, преподаватель…
Вслед за ним представился и Грецион. Брамбеус кивнул, почесал рыжую бороду, больше напоминающую горящий лес, и повернулся к старому алхимику, смотря непонимающим взглядом. Господин Ван смотрел идентичным непонимающим взглядом.
– Эм… – пропищал худой переводчик, рядом с бароном казавшийся совсем уж глистом. – Боюсь, это моя ошибка, я не смог перевести ваше имя для господина Сунлинь Вана.
– Сун-сына кого? – удивился Брамбеус, переведя взгляд на молодого китайца. – Или я совсем подглох и вас не расслышал…
Переводчик понял, что проблема двухсторонняя, и просто указал рукой на алхимика.
– Я не могу перевести ваше имя, вот господин Ван и не понимает…
– А! – взревел барон и расхохотался так, что страшно стало всем. – Ну, это легко исправляется!
Брамбеус вновь повернулся к старому китайцу – сравнивать этих двоих визуально все равно, что персик и курагу – и проговорил, медленно, отчетливо и очень громко – к сожалению, кнопки убавления звука барона рядом нигде не значилось.
– Брам-бе-ус, вы понимаете? Брам-бе-ус, – это сопровождалось активной жестикуляцией.