Переводчик быстренько добавил что-то на китайском. Наконец, в глазах Сунлинь Вана появилось понимание – алхимик закивал, потом заговорил.
– Господин Ван говорит, что очень рад познакомиться с настоящим бароном и с удовольствием продолжит беседу, если достопочтимый барон не посчитает ее скучной.
– Любая беседа сейчас будет хороша! – забасил Брамбеус. – Нам еще долго торчать на этой посудине до первой высадки. Ну что же, раз мы познакомились, то самое время еще немного выпить – эй, официант, бармен, как вас там правильно звать? Всем любой выпивки за мой счет! Всем – значит всем в баре! И налей чего-нибудь себе, тоже за мой счет.
Барон довольно улыбнулся и утоп в диване, или же диван утоп в нем – тут еще поди разберись.
– Так о чем вы говорили, когда я прервал вас?
– Мы говорили о Зодиака, – объяснил Аполлонский, а потом повернулся к Грециону и шепнул: – Нет, точно, абсолютный барон!
– Так это же отлично! – этой фразой барона, и только ею, можно было убить пару куропаток – бам, и все. – Я как раз хотел сказать, что моя жена – Лев, хотя скорее львица, особенно по ночам, и она просто невыносима…
Грецион Психовский любил выпить, но предпочитал исключительно коктейли, да и то – раз в никогда, по праздникам, или когда нужно было хоть как-то отвлечься от студентов, деканата и скучного научного сообщества. Да, выпить он любил, врать тут бесполезно. Но чтобы пить, по-настоящему, напиваясь, да еще и крепкими напитки в чистом виде – нет, конечно, такого никогда не случалось, студенческие годы в расчет не берутся, там вообще может произойти все что угодно.
Но вечером на борту «Королевы морей» в этом правиле случилось исключение.
Если кратко – стараниями барона Брамбеуса, Грецион напился.
В оправдание профессора – напились все, только старый алхимик-китаец каким-то образом был трезв ну не как стеклышко, хорошо, а как слегка запотевшее стеклышко. То ли особенность организма, то ли напичкал себя алхимической отравой – но какая, собственно, разница.
Изначально, Психовский и Аполлонский собирались посмотреть на звезды – ночью, посреди океана это было то, что нужно в завершении дня. Но Грецион понимал, что теперь ему уже не до звезд, потому что они скоро не на небе, а перед глазами начнут плясать. Затуманенный и опьяненный разум все же подсказывал телу, что надо поспать, думать уже на трезвую, свежую голову – это профессор и хотел предложить Федору Семенычу, но у того были свои планы на вечер.
– Да, я с’бр’лся см’треть на зв’зды вм’сте с б’роном! – попытался сделать максимально серьезное лицо художник, слегка заваливаясь набок.
– Ты пьян, как сапожник – нет, даже сильнее, – профессор находил силы говорить более-менее связно.
– Ну и что! – икнул Аполлонский, размахивая соломенной шляпой. – Зв’здам это не п’мешает, да, б’рон?
– Абс’лютно т’чно! – пьяным тот говорил еще громче – небосвод, похоже, затрясло. – У нас еще м’ллион сил для пр’гулок!
– Ну гуляйте, гулены, – Психовский зашагал, заплетаясь, к каюте. – Передавайте звездам привет!
По дороге обратно профессор заметил на мокрой, недавно отдраенной палубе очень изящные и легкие, отдающие перламутром в лунном свете человеческие следы, и подумал, что похожие где-то уже видел – но не придал особого значения мокрым отпечаткам, чего после пары, тройки и даже четверки коктейлей не привидится.
Поэтому профессор добрел до каюты, разделся и спокойно, без неожиданностей, лег, да и заснул без проблем – в сон прямо тянули канатами, завязывая морские узлы. Спал Грецион Психовский умиротворенно, снилось ему… что странно, то совсем ничего, то Вавилонский Дракон – четкий, вроде бы словно живой, а вроде бы – шевелящаяся картинка с фрески, как в дешевой 2D-анимации. Не стоит звать господина Фрейда и просить его разобраться в потаенном смысле этой пантомимы – вместо этого лучше посмотреть наверх и увидеть, что пока профессор глубоко и прекрасно спал, на небе, черном-черном, загорались, гасли и мерцали звезды, где-то там, в холодной и бездонной космической пустоте, они собирались в созвездия, которые взирали сверху властным взглядом, влияя если не на судьбы и характеры людей, то просто на их настроение.
А внизу свежим перламутром светились следы.
Утро загорелось над океаном, ударившись о зеркальные волны золотыми искрами.
Федор Семеныч Аполлонский проснулся – да с таким ощущением, словно его только что ударили по голове не иначе, чем чугунным утюгом. Точнее, по тому, что от головы осталось – она раскалывалась и уже, похоже, развалилась на части, окончено треснув. Такому даже монстр Франкенштейна, у которого все худо-бедно сшито белыми нитками, не позавидует.