И он вернулся. Нехотя, но вернулся. Вернулся, пытаясь убежать – но попался в кольцо вечно голодного уробороса.
Теперь в сознании мерцало, вспыхивало и гасло только одно слово, зацикленное до тугой бесконечности…
… нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет…
***
Огромная фиолетовая ящерица пожалела, что не умеет истошно орать, когда барон Брамбеус своей мощной рукой схватил ее за хвост. Честно говоря, она пожалела о многих вещах: например, о том, что эволюция не наградила ее возможностью откинуть хвост и спастись бегством, да и вообще о том, что родилась на свет.
Вместо того, чтобы истошно крикнуть, рептилия не менее истошно захрипела – она очень постаралась.
– Ага! Не уйдешь! – радостно взвизгнул барон, хватая ящерицу второй рукой. Ружье он доверил подержать Аполлонскому и, благо, то промокло насквозь, а то художник мог ненароком и пальнуть раз-другой куда не нужно – спички не игрушка детям, огнестрельное оружие и все, что отличается от карандаша с кисточкой – не игрушка Федору Семенычу.
Ящерица, все еще пытаясь спастись, извивалась, напоминая плохо раскрученный неоновый волчок. Аполлонский, схвативший ружье под мышку, пытался зарисовать ерзающее существо – но сдался после нескольких безуспешных попыток.
– Ну, ха-ха! – зарокотал барон. – Теперь ей от меня никуда не деться! Ну и здоровая же, а! Оглушить бы ее как следует. Помню, поймали такого здоровенного карпа…
– Не удивлюсь, если это были карпы из императорского пруда, —пошутил Грецион. Он не рассчитывал на бурную реакцию – шутка была не слишком искрометной, – но Брамбесу понравилось так сильно, что тот засмеялся громче всех нордических великанов, чем привел в еще большую панику бедную рептилию. Брюшко ее засветилось сильнее.
– Это она от испуга? – Брамбеус отвлекся на свечение.
– А по-моему, – заметил художник, поправляя шляпу, – просто стемнело.
Грецион взглянул на небо – действительно, цветные обрывки непонятно чего, эти витражные кусочки небесного купола словно бы приглушили, наложили поверх них пленку, но только голубоватую. И теперь на лес спускалась, снисходила мягкая синеватая темнота, почему-то казавшаяся какой-то не от мира сего – будто между бесконечным космосом со всеми его светилами и землей не было никаких преград, и небо постепенно наслаивалось на макушки деревьев, ползло по кронам, крупицы вселенной проникали сюда – как в хорошем десерте с воздушным творожком и черничным вареньем.
А еще откуда не возьмись начал клубиться фиолетовый туман – он наползал шлейфом ночного платья и слабой, пока что еле-еле видной дымкой смешивался с воздухом, словно тысячи эфемерных джинов разом развеялись по миру.
– Это что, туман? – почесал подборок Федор Семеныч.
– А что по-твоему? – вопросом на вопрос – как он любил общаться со студентами – ответил Грецион. Профессор поймал себя на парадоксальной мысли: он видел этот туман впервые, абсолютно точно, но пружинка внутри, вероятно сломанная, подсказывала, что фиолетовый туман должен быть знаком профессору – это слегка сводило с ума, но пока обходилось без тошноты. – Розовые, мать их за ногу, пони?
– Ого, вот это мы резко заговорили, – захлопал глазами художник. —Я понимаю, что это туман. Но он… фиолетовый.
– Прости, – потер переносицу Психовский. – Это тебя действительно здесь удивляет больше остального, среброкистый Феб?
– Это все, конечно, замечательно, – каждый раз, когда ненадолго замолчавший Брамбеус вновь начинал говорить, от неожиданности сердце уходило в пятки, – но лучше бы нам найти какое-нибудь место, где мы переждем ночь. Кто знает, какие еще существа бродят тут в темноте…
– Отлично, всегда мечтал пожить в пещере, – максимально саркастически сказал Федор Семеныч, разглядывая ружье.
– Отлично, всегда хотел посмотреть на полудоисторических тварей-переростков! – максимально искреннее сказал Грецион Психовский, разглядывая, как художник разглядывает ружье.
Ситуация практически анекдотическая.
Все четверо – художник, профессор, барон и бедная ящерица – направились в ту часть тропического леса, которая, как им показалось, была не такой густой. Пока они шли, природа вокруг уже начала готовиться к ночной жизни – помимо ящерицы, засветились и грибы на гигантских стволах деревьев, словно бы питаясь наступающей темнотой. Фиолетовый туман шагал за четверицей по пятам, все разрастаясь и разрастаясь, густея и густея. Мир вокруг начинал походить на условный Квартал Красных Фонарей, включивший подсветку витрин, вывесок да указателей, и ставший к ночи еще более живым, чем был до этого.