– Стоп-стоп-стоп, что значит Драконы, почему собрали и…. – Грецион, понимающий, что все еще стоит живой и получает ответы на вопросы, решил идти напролом, путаясь в болезненно ноющих мыслях.
– Профессор, профессор, – рассмеялся Заххак. – Вы действительно думали, что природа может породить такое… существо? Как мантикору или химеру? Мы собрали Вавилонского Дракона по кусочкам, по-моему, вы называете это… генной инженерией, но наши методы, методы наших предков, куда более действенные и глубокие. Их было двое, профессор – один в подарок Вавилону, один – для нас, и наверное все же стоит называть их Лемурийскими драконами, но раз уж на то пошло…
Визирь Духовного Пути задумался, давая Грециону отойти от градом навалившихся слов – а они и вправду завалили сознание лавиной.
– Вы не представляете, какие возможности дает существование вне оттисков, под Змееносцем… И это даже не считая отсутствия тошнотворного дежавю и осознания, что где-то, но не здесь, ты умер.
У Психовского еще пуще затрещала голова, словно бы половицы сознания решили поддеть ломом – в сочетании с и без того отвартиельным самочувствием, запахом забродивших ягод и легкими отголосками религиозного бормотания, что рождал сам храм, маленький апокалипсис внутри наступил неотвратимо. Глубоко задышав, профессор посмотрел на ухмыляющегося Заххака, а потом перевел взгляд в сторону комнаты с клеткой, где Вавилонский Дракон уже беспомощно улегся, перестав сопротивляться. Маги, они же – Гласы Духовного Пути, они же, но по-человечески – жрецы, до сих пор что-то обсуждали.
– А он, – профессор вновь ткнул в сторону существа. – Вавилонский или… ну, пускай будет, Лемурийский?
– Подумайте, профессор, вы же умеете складывать два и два. Вавилон пал, их Дракон похоронен где-то глубоко под землей. А этот – единственный, что остался. Думаю, вы понимаете, почему я так… настороженно отношусь к нему.
– И собираетесь что-то с ним сделать? – фраза прозвучала так, словно зоозащитник увидел дворовых детишек, поджигающих кошкин хвост.
– Я собирался его поймать, пока он шлялся по разным оттискам стараниями глупцов, – Визирь Духовного Пути сделал какой-то непонятный жест рукой. – Это же абсолютно нормально – искать сбежавшего домашнего питомца. Дракон должен быть на своем месте, профессор – и не только потому, что я этого хочу, что мне это… скажем так, весьма полезно.
Заххак наконец-то зашагал, словно бы гуляя по воде.
– Всего хорошего, профессор, поправляйтесь, и доброго утра. Еще увидимся – обязательно. И, я надеюсь, в более… открытых обстоятельствах.
Последние два слова ужалили разум – буквально.
Грецион решил задать вопрос, необходимый в конце любого откровенного разговора, тем более, если речь касалась мудрых, могущественных и таинственных правителей древних, мистических континентов.
– Ну и зачем вы все это мне рассказали?
– Это – отнюдь не тайна, – магус даже не обернулся. – И таков Духовный Путь – будь открытым, да и откроется просветление тебе.
У профессора почему-то сложилось ощущение, что последнюю фразу Заххак придумал только что.
– Вас ждут к завтраку, профессор, – слова, опять тяжелые, как чугунные наковальни, ударили по голове Психовского. – Поторопитесь – аппетит барона не знает границ. И поднимайтесь аккуратно – в вашем состоянии лучше не спешить.
Посыл был понятен и без дополнительных пояснений – Грециона послали куда подальше, но он задерживаться и не собирался.
Еле-еле поднявшись обратно в храм, уже заполнявшийся первородными лучиками утреннего, гранатового солнца, профессор плюхнулся на каменный пол, схватившись за голову. Тошнота и боль почти отступили, и как только они сошли на нет, оказалось, что сил идти прямо сейчас особо не осталось.
Психовский разлегся на каменном полу храма, потом сел и, несколько минут сверля взглядом пустоту и белые исписанные стены, наконец-то встал, уже почти не шатаясь, и неспеша пошел к колоннам, плюнув на статую пернатого змия – образно говоря, конечно, хотя не против был сделать это буквально.
Улица дышала утренней свежестью, постепенно просыпаясь – туман почти отступил, солнце врезалось в древние камни и неспешно, подобно плохой электрической плитке, подогревало воздух.
Профессор, в отличие от друга-художника, не курил, но любил затягиваться теплым воздухом, особенно рано-рано утром, и ради такого мог встать ни свет, ни заря – просто чтобы с чашкой кофе в погожий летний денек выйти на балкон. Такой теплый воздух был полон жизни, и тело наполнялось каким-то неподдельным счастьем просто оттого, что ты – здесь, ты — живой, ты – встречаешь этот рассвет; а Грецион Психовский до боли в суставах любил жизнь, какой бы стороной она к нему ни поворачивалась – и осознание того, что в каких-то оттисках его уже давно нет на этом свете, начинало пугать так сильно, что доставало до самых глубин сознания, туда, где живет леденящий ужас. Другой вопрос в том, что в этих оттисках все было по-другому, и даже Грецион был слегка другой – чуть более строгий, чуть более сдержанный, чуть более безответственный, чуть более грубый. Но профессору все равно почему-то казалось, что это все он сам, то есть это и был он сам, но только слегка отличный от самого себя… Да, терминология конечно хромает, но, говоря совсем просто: Психовский не видел особой разницей между собой во всех оттисках. Смерть она и есть смерть, не важно для кого. И точка.