Задним числом профессор слегка завидовал лемурийцам, застывшим между оттисками, под тринадцатым знаком Зодиака, едиными для всех оттисками – они-то хотя бы знали, что если живы – то всегда и везде, а если мертвы – то раз и навсегда.
Утро придало профессору новых сил, словно сказав: «Давай, дружок, возрождайся, нас ждут великие дела»
Тело Психовского, тем временем, дошагало до прямой дороги к дому Бальмедары, а мысли вновь вернулись к чертовым змеям в архитектуре – нет, никто не отрицал, что это все влияние гигантских ящериц, но слишком много набиралось совпадений, и слишком сильна была кричащая от тревоги эмоция, чтобы игнорировать ее – по крайней мере, для чуткого и проницательного Рака-Грециона в этом оттиске. А разговор с Заххаком только подлил догадок в огонь.
Если дверь возможности не открывалась сразу, Грецион пытался выломать ее. Если же она оказывалась слишком прочной и не поддавалась, то профессор ждал, пока ее кто-нибудь не откроет изнутри, и только потом сдавался – да и то, поглядывал, не появилась ли где щелка или тайный лаз.
Сейчас профессор Грецион Психовский находился на стадии «попробовать открыть по-человечески».
Рассвет упивался лиловым.
Красно-желтые лучи солнца градом падали на кроны деревьев, проносились свозь них и наполняли вековечный лес туманным свечением, киселем растекающемся по земле и прогоняющим кусачие сизые тени.
Сунлинь Ван тонул в утреннем потопе – но ему нравилось.
Ночью он задремал где-то среди светящихся грибов, чего ни один нормальный человек не сделал бы в настолько старом и не самом-то дружелюбном лесу, но старый китаец знал, что делает. Он умел быть едиными с природой, и природа – какой бы дикой, необузданной и жестокой она ни была, почти всегда отвечала взаимностью.
По необъяснимой науке причине, ни одна тварь – даже голодная и не брезгающая человечиной – не подобралась к алхимику. Возможно, простая удача, возможно – грибы отпугивали зверей, а возможно Сунлинь Ван просто облил себя какой-то алхимической дрянью, от которой несло, как от стаи диких потных кабанов.
Но теперь, утопая в бархатном утре, алхимик продолжал путь, внимательно вглядываясь в ветки деревьев – он как-то недовольно морщился и шагал все дальше и дальше, периодически позволяя пестрой тропической бабочке сесть на руку или на гладкую голову. В конце концов, бабочка – не голубь.
Достопочтимый алхимик Сунлинь Ван искал, а деревья, будто догадываясь, что ему нужно, прятали ветки куда подальше.
А поодаль, всегда следом и немного в стороне, в том же направлении и к той же цели, следов уже не оставалось, но трава приминалась, а ветки хрустели под ногами – казалось, что сами по себе.
Брамбеус пошел на третий круг.
Не то чтобы его желудок был бездонным (в таком случае давно бы пылиться барону в кунсткамере), просто рацион лемурийцев состоял практически полностью из фруктов, овощей и какой-то, цитируем барона, «травы» – гостям местные предлагали то же самое. Так вот, будь Брамбеус в своем фамильном имении, его бы с лихвой хватило на один круг – потому что даже в грандиозного барона не влезло бы больше одного печеного поросенка, трех жареных карпов, парочки куриных окорочков, бочки селедки, тарелки тушеной капусты, ножки утки с яблоками, пирога с яйцом и мясом, торта с заварным кремом и кружек пяти хорошего, наваристого, домашнего пива. Угощение лемурийцев же щелкалось, как семечки, и голод пропадал где-то кругу к пятому, если не к шестому, уж тем более – за завтраком, где мясных блюд набиралось на пол-укуса.
Брамбеус сделал глоток напитка – на этот раз медово-фруктового и не алкогольного – и вытер рот кружевным платочком, который всегда носил в кармашке. Манеры, в конце концов, никто не отменял.