Когда Психовский вынырнул обратно в солнечный свет, лемурийцы уже расходились. Профессор очень вовремя отбежал подальше от храмовых колонн, потому что участники процессии в капюшонах уже несли «алтарь» обратно. Профессор помотал головой, разыскивая среди высоких, худых и смуглых лемурийцев Брамбеуса и Аполлонского, которые выделялись как два шара – побольше и поменьше – среди пирамид. Именно по этой причине, поиски продолжались недолго.
– Ну и как оно прошло? – начал Психовский, приближаясь к художнику. – Все так же скучно и неинтересно? Культурные традиции, конечно, надо уважать, они бывают разные, но…
Федор Семеныч просто всхлипывал, неся соломенную шляпу в руках – на глазах навернулись слезы.
Грецион опешил. Он, конечно, ничего не имел против плачущих мужчин, потому что гендерные стереотипы надо разрушать с обеих сторон, а не с какой-то одной. К тому же, лишний раз пореветь – хороший способ эмоциональной разрядки, когда в себе держать этот океан из водянистых эмоций уже решительно невозможно, да и профессор сам недавно ненароком на друга наорал. Грецион в этом оттиске, конечно, старался практически никогда не давать слезам выбраться наружу – и то, получалось не всегда – и в других людях этого особо не поощрял, но на сто таких Психовских придется еще сто других, в иных ксерокопиях, которым только повод дай выпустить эмоциональное напряжение. Просто профессор никак не ожидал увидеть Аполлонского плачущим прямо здесь и сейчас – вот так с бухты-барахты.
– Мой дорогой Феб… – прошептал Грецион. – Почему ты плачешь? Неужели, они посмели разрушить Дельфийскйи храм, или Оракулы опять забыли подмешать сахара в твой кофе?
Аполлонский хотел было рассмеяться – но получился какой-то болотный «хлюп». Связного ответа у художника тоже не вышло, и на помощь пришел барон, положивший мощную руку на плечо художника.
– Профессор, – проговорил Брамбеус, из последних сил сдерживая скупую баронскую слезу. – Вы знаете, что это был за ритуал?
– Судя по тому, что Федор Семеныч ревет навзрыд, то что-то не самое приятное.
– Это были похороны, профессор.
Вот тут тонкая струнка дернулось внутри Грециона и, будь он слегка в более преклонном возрасте и худшей форме, инфаркта было бы не избежать, как и последующего скачка в другой оттиск реальности – но у профессора просто задрожали руки от неожиданности. Обычно стойкого и непреступного профессора этого оттиска таким было не взять, но произошел тот редкий случай, когда Грециона одолели эмоции. Одно дело – балагурить в древних храмах, разбрасываясь сосудами с маслами, а другое – вот так вот… Шоковая волна прошла, и Психовский отругал себя за то, что не догадался – а какой еще может быть общедоступный ритуал в Лемурии, отказавшейся от богов? Мистерии – если они и остались – наверняка проводились в тайне от всех, а здесь…
– Судя по всему, это был гроб, да? – вполголоса спросил Грецион.
Приходящий в себя художник кивнул, вытерев слезы рукой.
– Грецион, это было так красиво! – задыхаясь, просипел Федор Семеныч, уже запустивший руку во внутренний карман в поисках папиросы. – Таких красивых похорон я еще не видел…
Аполлонский, то всхлипывая, то затягиваясь, принялся описывать, как все было: как они дошли до леса, как открыли крышку гроба-алтаря и вытащили бездыханное тело девушки с замотанным лицом, как ее облили маслами, осыпали каким-то порошком, потом прошептали несколько слов, от которых затрещало в голове, а потом подожгли – и тело исчезло в вспышке фиолетового дыма и искр, как от старого, слегка отсыревшего китайского фейерверка, а в нос ударил концентрированный аромат масел…
– …а потом, – продолжил художник, – Они собрали пепел в аметистовую урну, украшенную костями, закопали ее в землю и посадили там небольшое деревце…
Тут Федор Семеныч не выдержал и снова зашмыгал носом, разрыдавшись.
Грецион совсем не хотел плакать, хоть такой поворот событий его и выбил из радостного состояния исследователя, спокойно шарящего по чужим сосудам с маслами – просто профессор, по крайней мере, в этом оттиске, считал, что сейчас далеко не место для слез. Вместо этого Грецион смотрел на высаженный руками лемурийцев лес-кладбище и думал, позволяя призрачным поездам-мыслям проноситься мимо сознания: профессор и сам задумывался о том, что давно пора заменить все уродливые и страшные кладбища с мрачными надгробьями, темными крестами и жуткими заборчиками на леса, высаживать цветы и деревья вместо могильных камней, чтобы кладбище стало похоже не на врата ада, а на место, где жизнь возрождается и разрастается с новой силой. И можно было бы гулять по тропам средь деревьев, в ветвях которых жила бы настоящая, неподдельная память – и не было бы страха, не было бы уныния, только приторно-сладкая грусть и вера в лучшее, в завтрашний день, который обязательно наступит.