Профессор схватился за голову и скрючился.
– Грецион, – насторожился Аполлонский. – Эй, эй, Грецион…
– Вы не понимаете, – привстала Бальмедара. – Вы ничего не понимаете.
– Конечно, мы ничего не понимаем! – с трудом выпрямился Психовский. – Никто же ничего не говорит…
– Духовный Путь говорит все и разом, профессор.
– Духовный путь – фальшивка! Обычная стекляшка…
– Нет, он не дает оступиться.
– Но вы хотите, как и ваша дочь. Потому что вы видите, что это неправильно, – Грецион дошел до финальной стадии разговора.
Бальмедара почему-то улыбнулась, хотя на глазах опять навернулись слезы – теперь профессор знал, что таится за этой улыбкой, такой странной и напрягающей.
– Простите, профессор
– За что? – не понял Грецион, перестав сжимать лоб рукой.
Дальнейшие события развернулись молниеносно, если не быстрее: послышался какой-то странный глухой «бум», Грецион обернулся и увидел, что на землю свалился оглушенный Федор Семеныч. Профессор чудом успел увернуться от второго удара, предназначавшегося ему, развернулся и взглянул на Бальмедару, явно не получавшую удовольствия от происходящего.
В каком-либо другом оттиске реальности этот взгляд продлился бы на пару секунд меньше, но здесь времени замешательства Психовского хватило, чтобы маг дал ему по голове.
Перед тем, как получить удар, Психовский крикнул, но слишком неразборчиво:
– Бальмедара! Ваша дочь…
И тогда профессор провалился во мрак, объятия которого терпеть не мог – там всегда было холодно, как в скандинавской преисподней.
Когда Брамбеус вернулся с прогулки, довольный и румяный, то дом Бальмедары был пуст, и на стол, к тому же, не накрыли – чему барон очень расстроился, ведь свежий воздух раззадорил аппетит. Чуть приуныв, Брамбеус уже хотел было уйти обратно, но заметил в углу ружье, о котором и позабыл – бодрость духа вновь вернулась к нему. Рыжий барон схватил ружье – порох уже должен был просохнуть – и, понадеявшись, что оно еще работает, решил устроить себе небольшую охоту. Тем более, что в глубине дикого и древнего леса навряд ли кто-то станет ругать его за стрельбу в пару-тройку птичек или, что более вероятно, ящерок. Одной больше – одной меньше, вот он, девиз любого заядлого охотника или браконьера, главное не перепутать (хотя в случае со вторыми чаще актуальна фраза «сотней больше – сотней меньше).
– Без гончих, конечно, не то, – подумал Брамбеус, схватив ружье под мышку, – но как-нибудь выкрутимся.
Не успел он даже выйти из центральной части города-храма, как какой-то лемуриец дернул его за рукав. Барон обернулся.
Рядом с местным стоял достопочтимый алхимик Сунлинь Ван.
Несмотря на грозное и огромное тело, мыслительные процессы в голове Брамбеуса протекали со скоростью размножающихся кроликов – короче, без особого удовольствия, но и без устали, – а долгие годы охоты выработали молниеносную реакцию.
Барон узнал китайца почти моментально.
– Ха-ха, старина! – Брамбеус обнял Сунлинь Вана так, что тот аж запищал – как игрушка для собак. Пара косточек ненароком хрустнули.
Поняв, что это перебор, барон, даже слегка приподнявший алхимика, поставил его на землю. Пока китаец прощался с лемурийцем, барон посетовал:
– И где же вы пропадали! Мы то-то думали, что вы уже того, как ваш переводчик. Или он тоже с вами? – взгляд барона упал на пояс Сунлиня, увешанный все теми же обрубками палки с дырками и змеиным клыком. – О, смотрю, вам бы вести курс по выживанию! Я тут собрался на охоту, не хотите ли?..
Алхимик схватил Брамбеуса под руку и отвел в сторону, хоть рядом никого и не было.
– Профессор и художник не с вами? – спросил старый китаец.
– Нет, точнее, да, то есть… – Брамбеус призадумался. – Они были со мной еще утром, но больше я их не видел.
Китаец наморщил лоб.
– Полагаю, достопочтимый профессор Психовский обо всем догадался.
– Догадался о чем? – не понял Брамбеус.
– Послушайте, барон, – Сунлинь Ван отвел собеседника еще дальше. – То, что я вам сейчас расскажу, очень важно. Нам нужно найти профессора и художника, и, возможно, еще одну девушку, иначе нам всем придется… скажем на ваш, западный манер, то есть мягко – придется нам несладко.
– А как это будет на восточный манер? – загорелся Брамбеус.
Достопочтимый Сунлинь Ван откашлялся и начал ругаться на родном языке такими страшными словами, что деревья, казалось, задрожали – Брамбеус и рад был бы не понять, а просто посмеяться над чужой бранью, но в Лемурии слова обнажали свое нутро, и барон все понимал, отчего его энтузиазм все угасал и угасал.