Когда китаец закончил, Брамбеус просто тихонько поаплодировал ему. Старый алхимик поклонился и почесал бородку.
– Так вот, дорогой барон, дела обстоят так…
Грецион тонул во мраке.
Где-то в леденящем бассейне бессознательного он – всего лишь яркая точка в этой пучине – падал вниз, даже не сопротивляясь, потому что сопротивляться не было сил. Иглы холода пронизывали со всей мощью, но не так, как в сильный мороз – лед закрадывался в саму душу, отчего холодело все вокруг, покрывалось белоснежной корочкой, и не видно было даже намека на просвет…
Сознание профессора плескалось в небытие, лишь иногда сталкиваясь с обрубками мыслей и обломками образов – оно натыкалось на гигантских Змиев, на аметистовые камни, на мелькавшие картинки созвездий, на воплощенные чувства страха, тревоги, непонимания и просветления… а потом оно напоролось на огромные, во всю бездну отключенного сознания, глаза, внутри которых болтыхался космос, а в нем утопал Психовский, как далекий астероид, сгорающий в белом пламени.
Нужно было сделать лишь небольшой рывок, чтобы перестать тонуть и рвануть вверх, вернувшись обратно, но сил даже на такой трюк сознанию профессора не хватало – а потому Грецион продолжал находиться в отключке.
Сквозь густой, стеклянный мрак доносились какие-то искаженные подобия слов, словно обращенные к профессору – но светящаяся точечка, который и был он сам, все тонула и тонула, ближе ко дну, ближе ко дну, ближе…
Всего один рывок мог вернуть обратно. Но его не произошло.
Когда сознание профессора утонуло, светящаяся точка погасла, и на смену черноте пришел лишь серый шум, не пугающий, не раздражающий, а просто… пустой. Если это и есть смерть – такого врагу не пожелаешь.
И Грецион Психовский умер.
Часть 3. Дыхание Змееносца
Весы. Глава 10. Двое в заточении, не считая шляпы
…месяц Холм: в небе Ярмо Эллиля, эмблемы освещаются
имена людей и властителей сияют,
священное ежегодное возлияние Ануннакм совершается
врата Абзу отрываются,
поминки по Лугальдукугу устраиваются;
месяц предков Эллиля…
Из «Астролябии В»
– Кажется, это где-то уже было, – глухо прозвучало в сознании Грециона Психовского, и оно сделало спасительный рывок. Скорлупа обморока резко треснула, профессор очнулся.
Во рту пересохло, тошнило пуще прежнего, по голове словно с периодичностью били молоточком – сначала Грецион подумал, что это говорит Заххак, но потом разобрал пение такого качества, что любой концертный зал лучше бы провалился под землю со всеми зрителями, чем слушал бы это.
– Сижу за решеткой в темнице сырой, – скрежетал Аполлонский, покачиваясь из сторону в сторону. Соломенная шляпа лежала на коленях.
Грецион не был бы Греционом, если бы, даже находясь в полусознании, не ответил, откашливаясь:
– Прямо под кладбищем, мы гниющие кости21, – пропел профессор.
– Как оптимистично, – хмыкнул художник, продолжив: – Вскормленный в неволе орел молодой…
– Да заткнись ты, а?! – Грецион нащупал камень и обессилено кинул в художника – булыжник, ясно дело, не долетел, но Аполлонский так и застыл с открытом ртом.
– Тэк, а вот это уже тянет на покушение на убийство. Я, конечно, понимаю, что ты только что помер, но не надо и меня тянуть за собой. Что с тобой вообще твориться?
– Не знаю, – проскрежетал Грецион, попытавшись сесть. – А ты не орел, а скорее куропатка в неволе.
– Только очнулся, а уже язвит, – рассмеялся Аполлонский. – Спасибо, что хоть сейчас без камня. Уже больше похоже на типичного тебя.
– Я уже не знаю, какой я – типичный, а какой – нетипичный и совсем не-я.
Профессор осмотрелся – вокруг, конечно же, были сплошные древние белые камни и могучие корни. Никаких окон, что неудивительно, ведь вероятнее всего они с Федором Семенычем находились в одном из подвальных помещений центрального храма – об этом догадаться несложно, ведь в ушах звенело религиозное бормотание, а нос наполнял запах забродивших ягод. Грецион позавидовал художнику с его журчанием воды и лакрицей – все-таки, это какая-то несправедливость, он и так себя нормально чувствует, так еще и ощущения приятные.
В лучших традициях тюремных камер, была тут и решетка – с очень, очень толстыми прутьями, ни то металлическими, ни то – каменными. Свет, нарезанный полосками, пробивался сквозь нее, не давая утонуть в полнейшем мраке заключения.
21
Грецион напевает переведенные строки песни Оззи Осборна ‘Under the Graveyard’: ‘Under the graveyard, we are rotting bones’