Бальмедаре показалось, что Сируш плачет, прямо как ее дочь – потому что она теперь тоже где-то там, она внутри, она – часть Дракона. Его большие голубые глаза сияли звездами, словно бы он зрел прямиком в бесконечные просторы вселенной, или же видел над собой потолок Вавилонской Башни, полный неба и усеянный звездами. Будто бы эти далекие воспоминания не были его собственными, кто-то просто поделился ими, и в глазах навеки застыла картина великолепия, могущества и вечного неба – а этот Вавилонский Дракон видел своды башни лишь однажды, когда прощался со своим собратом, точно таким же внешне, от драконьей головы до львиных пят, сухие кости которого теперь пылились где-то на зачарованном Востоке…
Бальмедара, испытав на себе всю глубину этих глаз, увидела перед глазами Инару, как живую, и поняла, почему ее дочь не выдержала, оступилась. Магиню держала на плаву лишь вера в правильность Духовного Пути, который стал спасательным жилетом для женщины, не давал возненавидеть все вокруг и, что важнее – возненавидеть саму себя.
Но этот столп треснул – трещинка оказалось маленькой, но, как известно, малые трещины способны обрушить самые великолепные храмы и сравнять с землей непревзойденные империи.
Теперь же у магини был выбор – здесь, в подземелье, в одиночестве, рядом с клеткой. И выбор этот, как водится в Лемурии, стал бы одним и единственным – не оказалось бы других его вариантов в иных ксерокопиях.
Бальмедара сделала свой выбор.
И отвернулась от космического взгляда существа.
Кроны деревьев нависали, бросали густую день и перешептывались. Перешептывался весь вековечный лес, тонущий в лучах солнца, постепенно клонившегося к горизонту, растворяющегося в пестроте цветного неба. Конечно, это лишь фигура речи – ветви скрипели, листья шуршали, но ни о чем конкретном они не говорили. Хотя никто не отрицает, что деревья – тем более, такие древние – не могут почувствовать что-то грядущее и отозваться на него по-своему.
Разговор древ прервал истошной вопль птицы.
Пестрое пернатое существо, похожее на попугая, да вот только размером в пять таких попугаев, село на ветку слишком близко к земле, за что и поплатилось – огромная фиолетовая ящерица цапнула птичку за хвост. Та, заорав, взмыла вверх, пробилась через ветви и в свистящих потоках воздуха понеслась под лоскутками аляпистого неба, почти сливаясь с ним.
Случилось так, что птица пролетела мимо самой верхней точки храма – святилища под куполом, где вместо окон были просто арки, подпираемые резными колоннами. Случилось и так, что бедное пернатое решило спуститься ниже, подумав, что угроза миновало.
Случилось, в конце концов, так, что птица слишком расслабилась и подлетела чересчур близко к земле. Поэтом, когда раздался истошный рык иного рода, шокированная птица без сознания свалилось вниз.
Упала она прямо в ноги Аполлонского.
– Что это было? – захлопал глазами художник.
– Это была птица! – радостно поднял ружье барон – инстинкт охотника заставил глаза Брамбеуса загореться при виде падающей с неба просто так дичи.
– Нет, вот это птица! – трясущейся рукой Федор Семеныч ткнул в ноги, а потом ткнул мертвую птичку ногой. – Я говорю про истошный крик. Судя по тому, сто наш Грецион опять схватился за голову, а он вроде не такой нежинка, это…
– Это был Вавилонский Дракон, – сглотнула Инара. – Он сбежал…
– Скорее, его выпустили, – поправил алхимик.
– Опять двадцать пять, – вдохнул Психовский. – Поймай Вавилонского Дракона, дубль десять.
– Не до смеха, профессор, – нахмурилась Инара. – Если он и есть осколок Змия-Тиамат, и если оно внезапно возьмет верх, то город, и Лемурия…
Истошный вопль повторился, за им последовало режущее слух сухое шипение, словно камень терли о песок.
– У нас ведь есть шанс его остановить и снова поймать? – Грецион устало посмотрел на старого китайца.
– Все, что еще не случилось, всегда обратимо, – ответил достопочтимый Сунлинь Ван авторской мудростью, которую хорошо бы запатентовать. – Но только это опасно, да и времени у нас мало.
– Ну как всегда, хоть раз бы наткнуться на что-то не опасное, – проворчал художник.