– Вот теперь я точно понимаю, как выстреливают сюжетные ружья.
– Даже с отсыревшим порохом, – продолжил Аполлонский.
– Так вот, Инара… – начал профессор, но увидел, как девушка уже несется ко входу в храм. – Вот ведь их не поймешь, то никому не говорите о том, что видели меня, то я сама побегу в гущу событий…
– С каких пор ты начал бегать за студентками? – ухмыльнулся художник. – Я хотел спросить еще тогда, когда мы встретились с Сунлинем и этой девушкой, но как-то не до того было.
– С тех пор, как студентки начали бегать за мной, – махнул рукой Грецион. – И стали просить помочь с Вавилонскими Драконами…
Грецион опять схватился за голову – стрельнуло.
– Нам надо разделиться, – предложил профессор, почти не размыкая губ – гнев снова просился наружу.
– Очень плохая идея в таких ситуациях… – пощипывая подбородок, заметил Федор Семеныч.
Вавилонский Дракон вновь закричал – громче прежнего, так сильно, что казалось, будто он здесь, за спиной.
– Мы с бароном отправимся усмирять Дракона, – как ни в чем не бывало решил Сунлинь Ван.
– Прелестно, а мы с Фебом побежим к Бальмедаре – тем более я сейчас навряд ли чем-то вам помогу.
Старый Китаец кивнул и посмотрел в глаза профессора – желтизна так и не прошла.
– Королевское золото… – подумал алхимик.
– Отлично, охоте наконец-то быть! – вцепился в ружье Брамбеус.
И они разбежались – вглубь города и в сторону храма. Только Федор Семеныч какое-то время стоял на месте, не желая вообще никуда идти, просто теребя в руке блокнот. Но одиночество оказалось еще хуже и, тяжело вздохнув, Аполлонский сказал:
– Да что б вас всех! Если я не привезу отсюда хотя бы одну более-менее цельную зарисовку…
Федор Семеныч побежал – вернее сказать, шариком запрыгал – за Психовским.
Бальмедара дотронулась до глубокой кровоточащей царапины на щеке, оставленной птичьей лапой Вавилонского Дракона. В голове все еще мелькала картинка недавних событий: глаза зверя, глубокие и утягивающие, полные внеземного и в то же время человеческого, даже смутно знакомого, внезапно вспыхнули белоснежной, чистейшей злобой, и существо полоснуло ее по щеке, закричав и ринувшись прочь.
Сейчас по телу магини слизнем ползла изнуряющая слабость, и Бальмедаре хотелось упасть прямо здесь. Она посмотрела на город – туда, куда убежал Сируш, куда убежала ее дочь, ставшая частью Дракона, и магиня увидела размытую точку, приближающеюся к храму. Бальмедара тут же подумала, что Дракон возвращается – без сил, магиня упала на белые камни, приготовившись посмотреть в бесконечные глаза и потерять саму себя.
– Мама! – крикнула Инара, подбежав к магине и схватив ее за руку. – Мама, он, он… ранил тебя!
Бальмедара, услышав такой знакомый голос, улыбнулась.
– Инара, дорогая, – протянула магиня, будто засыпая. – Я отпустила тебя, чтобы ты не была там, взаперти, во мраке. И ты…
– Нет, мама, это я! Настоящая я! Я не умирала, я просто сбежала… – девушка затрясла магиню.
– Но мы сожгли твое тело в аметистовом пламени…
– Это было не мое тело, мама! Я здесь, я не часть Дракона, я – это я!
И тут Бальмедару как холодной водой облили. Она проморгалась – туманная дымка перед глазами постепенно начала таять, и магиня увидела отчетливое изображение своей дочери.
– Инара… – прошептала она. – Так ты жива?..
Бальмедара подалась в сторону дочери, стоявшей на коленях – та подхватила ее.
– Да, да, да… – Инара всхлипнула. – Мне просто стало жалко его, и я слишком поздно поняла, что наделала, попыталась все исправить, но сделала только хуже… боги, ну почему так происходит всегда! Каждый раз, когда ты пытаешься сделать мир лучше, он дает тебе пощечину!
Аполлонский и Психовский молча смотрели на семейное воссоединение. Тишину нарушил художник:
– Почему это всегда так трогательно, – Федор Семеныч шмыгнул носом. – А у меня даже нет ничего, чтобы остановить кровь и щеку перевязать…
Грецион промолчал – он смотрел на Инару, к слову, довольно привлекательную, и думал, что, если бы о нем снимали фильм, волей са́мого шального сценариста между ними могла бы вспыхнуть романтическая линия, и Психовский не был бы против, грех отдавать красивых девушек кому попало, а он – в этом оттиске профессор свято верил в такую истину – уж точно не кто попало. Но все это казалось таким абсурдом и глупостью здесь и сейчас, в стальных рамках настоящей жизни, что хотелось смеяться в голос: Грецион воспринимал Инару как бедную студентку, которая во имя фантомной справедливости натворила дел, завалила сессию и пошла просить о помощи преподавателей, а они, все как один, просили поднять ее юбку – вот она, отчаявшись, и обратилась к первому встречному профессору в университетском коридоре, веря, что хотя бы он ничего не попросит взамен.