Грецион увидел самого себя внутри Дракона.
Новый спазм оказался сильнее всех остальных, но Психовский не помнил, закричал или нет – потому что с этой болью, на уровне бреда, помутнения сознания, пришло понимание. Все осколки собрались воедино, мучительная загадка рассыпалась пеплом ясности, потому что там, внутри Вавилонского Дракона, был он – он, последним посмотревший в глаза зверя в стольких оттисках и умерший там, отдав свою душу, отдав самого себя Вавилонскому Дракону.
Все это время профессор бежал, гнался за самим собой, сталкивался с собой, и от этих встреч ему становилось дурно, потому что он смотрел будто бы на изнанку себя: так много Грециона из разных оттисков оказалось внутри, что дракон и был Греционом.
С каждым дежавю, с каждой смертью, с каждой близостью к исковерканному себе самому, Дракон внутри Грециона, эта первобытная злоба, дремлющая внутри каждого без исключения, просыпалась – профессор, сам того не ведая, будил своего Дракона. Ведь, вопреки предрассудком, убив Дракона, мы не становимся им – лишь будем своего внутреннего, так и ждущего хотя бы тени возможности, чтобы вырваться наружу.
И теперь они смотрели друг на друга: человек внутри Дракона, и Дракон внутри человека.
Воплощение первозданной человеческой тьмы, и первозданная человеческая тьма, взявшая верх.
– Это я… – просипел профессор, вставая – ноги почти не держали. – Ты, проклятая тварь, что б тебе пусто было, это и есть я. Дракон, вырвавшийся наружу, гребаный Змий, ты… я, я, я…
И тут профессор, падающий обратно на каменный пол, понял, что должен – что должен был сделать все это время.
Победить самого себя – забавно, какой извращенной и реальной может оказаться метафора.
Упав, Психовский схватил зверя за птичью лапу и потянул вниз. Существо зашипело, забрыкалось, и полоснула Грециона по руке второй лапой. Профессор застонал.
– Нет, я так больше не могу, – не выдержал Брамбеус. – Это и моя добыча тоже!
Барон ринулся вперед, занося над головой ружье.
– Как хорошо, что я просто бедный художник, ля-ля-ля, – напевал несуразицу прижавшийся к стене Аполлонский.
Брамбеус увидел, как зверь отвлекается на него, и улыбнулся. Сируш зашипел – и тень за ее спиной стала еще гуще, еще явственней, еще чернее, вырастя, казалось, до мерцающего цветным неба.
– Теперь не уйдешь…
Вавилонский Дракон занес свободную лапу, чтобы покончить с профессором, но…
…все остановила легкая трель флейты.
Мелодия весенним ветерком неслась от достопочтимого китайского алхимика, снявшего с пояса последнюю из своих веток с дырками – очевидно, полых внутри – и игравшего мелодию так, словно бы вся жизнь его стремилась к этому моменту, к прекрасной партии, достойной места в оркестре. Звук флейты переносил куда-то далеко-далеко, в края, где нет печали, в маковые поля, утопающие в красном цвете или же в пестро-желтые одуванчиковые опушки, а может и вовсе в бесчисленные ряды душистого и нежного шалфея. Мастерство Сунлиня завораживало, но это все отходило на второй план, потому что…
Вавилонский Дракон замер, а непропорционально большая тень поблекла.
Отец, старый мастер, всегда говорил юному алхимику – обращай внимание на детали, даже если они кажутся тебе незначительными, и обязательно верь своим предчувствиям, поскольку они срабатывают раньше разума. С того момента, как на палубе «Королевы морей» алхимик увидел следы, потом зеленый свет на горизонте, он послушал свое предчувствие – а как только попал в Лемурию, тут же почуял нечто змеиное, неуловимое, витавшее в воздухе. Что-то такое, что ум пропускал, считая лишь незначительной пылинкой.
Тогда Сунлинь Ван и решил сделать несколько флейт.
Теперь он наконец играл, перебирая пальцами, и внимательно смотрел за замершего предметом его поисков, изысканий и исследований, на вместилище царей, источник царского золота, царского камня, или, как его называли чаще – Философского.
Инара глядела на достопочтимого Сунлинь Вана с восхищением, достойным Зевса, наблюдающего за виртуозной работой Гефеста в кузне, пока тот кует громовержцу молнии.
Грецион, поняв, что Дракон замер, с трудом поднялся. Еле стоя на ногах, он вновь посмотрел в глаза зверя, и опять увидел там себя, блеклую тень, искаженное рябью отражение…
Голову как топором раскололи.
– Плевать, плевать, плевать, – сморщился профессор. – Путь все это, черт возьми, кончиться! Эта злоба, этот Дракон, этот Змий, этот Змееносец…