Психовский чувствовал, что начинает нести несвязный бред. Боль и ненависть постепенно вытесняли сознание на второй план, но профессор собрался и из последних сил, вложив в себя всю вылезшую наружу злость, став единым с тьмой и внутренним Драконом, пихнул зверя в сторону.
Сунлинь Ван продолжал играть.
Вавилонский Дракон не сопротивлялся, и Грецион толкал зверя к обрыву – размером Сируш был больше варана, но почему-то казался невыносимо тяжелым, словно вобравшим в себя весь вес вокруг; словно вобравшим в себя всю тьму и злобу вокруг, высосав из каждого человека и тянув за собой длинной тенью.
Грецион оказался у обрыва. Последний раз он взглянул в глаза Дракона – те тянули нескончаемым космосом, и из глубины смотрел он, Психовский, один, но разбитый на многих.
Профессора передернуло, и он столкнул зверя с обрыва, громко выругавшись.
Грецион Психовский убил себя внутри Дракона.
Старый китаец перестал играть. Сируш, летевший вниз, очнулся, и истошно зашипел – когда зверь свалился вниз, тень его, все еще застилавшая пол святилища, тянувшаяся шлейфом за падающим Вавилонским Драконом, потускнела и будто истлела.
Но профессор этого уже не видел – Грецион Психовский отключился, видя, как злость постепенно укутывает сознание.
Грецион начал падать, летя в тугую бесконечность с холодным дном на недосягаемой глубине – полетел вслед за Вавилонским Драконом, Змием-Тиамат, злобой мира и каждого отдельно взятого человека.
***
Он вынырнул из холодного гипнотического небытия, где звуки звучали наоборот, а цвета раскрывались с обратной стороны, оттого чернота забвения казалось ему белой. А потом он понял, что снова стал собой, что чужие мысли не царапают его голову, хотя от чего-то – пока что не до конца понимая, чего именно – он все же не избавился.
Вавилонский Дракон снова ощутил себя собой.
Чувство тревоги, терзавшее его, рвущее звериную душу в клочья, кривой мелодией волынки заставляющее бежать, дрожать и бояться, пропало. Оно уступило место спокойствию – размеренному и бархатному. В сознании всплыли два образа, два взгляда, полных сочувствия, таких похожих друг на друга и родственных…
Вавилонский Дракон наконец-то понял, что счастлив, и вполне по-человечески.
И тогда его накрыло холодное одеяло смерти.
***
Грецион Психовский открыл глаза.
Падение, продолжавшееся вечность, кончилось – и никакого дежавю, никаких головных болей, а значит и никакой… смерти. Лишь легкая тошнота.
Профессор лежал на чем-то мягком, и сейчас ему было вообще без разницы, не чем: будто это хоть королевская перина, хоть стог сена, хоть просто муравейник. Главное, что он лежал, и ему было не так плохо, как до падения.
Глаза слезились, но Грецион разглядел белые древние камни. Профессор успокоился – хорошо, что это не стены лечебницы, а все та же Лемурия.
Но тот же это он?
Воспоминания прокручивались в голове, и Грецион вспомнил долгое падение, во время которого холод злобы резал его изнутри.
Психовский разозлился – но понял, что злиться ему совсем не хочется.
– С добрым утром, соня-Змееносец, – раздался до боли знакомый голос.
Грецион прищурился – рядом сидел упитанный мужчина в круглых очках, такой знакомый…
– А, точно, Феб, – протянул профессор.
– Так, ну амнезии у тебя точно нет, одной морокой меньше.
Грецион увидел в руках у друга блокнот – в принципе, ничего удивительного, да только вот Федор Семеныч не рисовал, а записывал.
– Ты что, пишешь в блокноте?
Аполлонский замер.
– Ну да. А что такого?
– Нет, ты обычно…
– Я составляю свой точный гороскоп на тринадцатый Зодиака! Пока у меня есть ты в качестве подопытного кролика.
– Я бы побоялся быть твоим кроликом…
– У тебя нет выбора, – пожал плечами художник. – И, кстати, ты уже как несколько минут ни на кого не срываешься. Прогресс!
– Срываюсь? Но почему…
Грецион вспомнил обжигающе-горькую злобу внутри него.
– Да, точно… Феб, я не знаю, что это было…
– Все ты прекрасно знаешь – обычная злоба, темнота внутри нас. Я свою иногда даже подкармливаю, – рассмеялся художник. – А вообще, лучше всех знают Инара с Бальмедарой.
Грецион включил мыслительную машинку на полную катушку – она работала туговато, но постепенно сводила концы с концами.
– А Заххак… что с Заххакм?
– О, тебе внезапно стала интересна его судьба, ха, – Аполонский послюнявил карандаш. – Значит, мы посчитали, что хватит с нас и всех остальных его жалящих слов и Духовного Пути, и… в общем, если тебя затошнит, тошни куда угодно. Барон вырезал его язык клыком, который таскал с собой Сунлинь.