– Жестоко, но справедливо, – хмыкнул Психовский, попытавшись перевернуться – не очень-то получилось. Перед глазами все еще ходили пятна, и мир воспринимался скорее одним большим очерком, наброском самого себя.
– Грецион? – позвал вдруг художник.
– Что такое, среброкистый Феб?
– Ты теперь у нас убийца Дракона, – загадочно протянул Аполлонский. – Не забудь убить Дракона в себе, ладно?
– Обычно ты убиваешь своего внутреннего дракона, а это оказывается, черт возьми, гидра, – Грецион почесал бороду. – Поэтому мне с ним проще уживаться. К тому же, он у меня маленький – совсем крохотный драконишка, гекончик от мира огнедышащих.
Профессор задумался.
– А большого… я и так сегодня уже убил. И себя вместе с ним – себя, ставшего драконом. Боже, как двусмысленно, а.
– Тем паче, – чудновато хрюкнул художник. – Ладно, собирай свои старые кости. Хотя, зная тебя, ты через пару минут уже вскочишь и побежишь искать новые приключения, похлещи этих, хотя, казалось, куда уж там. На этот раз, надеюсь, без Драконов – и внутри, и снаружи…
– Без драконов, и ты? Что с тобой, Феб…
– Иди к черту, а?
Они рассмеялись. Когда художник ушел, Психовский задумался – он вспомнил о Духовном Пути, так рьяно диктуемым Заххаком, и ухмыльнулся.
Иногда, промелькнуло в голове у Грециона, когда пути Духовные оказываются уж слишком исповедимы, лучше убраться с них сразу, потому что ни один из них никогда еще не принес ничего хорошего, а лишь заставлял натыкаться на одни и те же грабли, но в разной обертке и с разными бантиками. И каждый раз, когда кто-то начинал диктовать правила или учить, говоря, что лишь он знает, как должно быть, что успеха, или прозрения, можно достигнуть, слушая лишь его слова… каждый такой раз Духовный Путь оказывался той еще скользкой тропинкой, лишь поткал желаниям и целям его диктующего. Такой Путь всегда кто-то, да диктует. Сам по себе, с бухты-барахты, взмахом жезла, он не появляется…
Духовные Пути, как и рукописи, все же горят. Каждый раз один сменяет другой, вытесняет его и вновь захватывает умы, пока не появится третий, или же пока люди сами не посчитают, что пора сбросить гнет этой дороги, на деле мощенной костями и ведущей в никуда – к са́мому краю бездны.
. Теперь же Духовный Путь, как ему и положено, вдребезги разбился, а сомнения разлетелись обсидиановыми осколками.
А что же касается правителя Лемурии, то…
…цепи тянули его вниз, до самого дна нижнего мира, окунали в пучину колючего страдания. Сознание уже не понимало, что есть реальность, а что – галлюцинация, потому что в голове металлическими дисками носился ужасный скрежет, слишком громкий, чтобы быть настоящим. Ноздри забило запахом тухлых яиц, гнили и серы.
Заххак хотел облизнуть иссохшие губы – но не смог, никогда и нигде, ни в каком из оттисков.
Ему достаточно было выиграть один раз, чтобы победить. Но и одного проигрыша хватило, чтобы единый для всех версий реальности Визирь, родившейся под знаком Змееносца, проклял Духовный Путь, по милосердию которого – так сказала ему Инара, прежде чем оставить здесь – все еще был жив.
Но проклятие Заххака не возымело никакого эффекта – лишь легкая тень страшных мыслей легла на древние камни, которым такое наваждение было, что с гуся вода.
Фиолетовый туман закручивался воронкой, пока ночь насыщалась темно-темно синим, пахнущим шафраном и корицей, и чем гуще становилась темнота, тем ярче принимались светить крупицы-звезды, а монотонные планеты томно пошатывались на цветном, расплескавшемся оттенками небе. Лемурийская ночь пленила, подхватывала и несла куда-то на границу между сном и явью: несла сквозь вековечный лес, мимо светящихся в темноте ящеров, несла над морским прибоем, над вечном в своем изумрудном сиянии горизонтом, над медовым венцом луны.
Ночь западала в душу, какими-то окольными дорожками внедрялась в человека, и он уже не мог забыть ее, каждый раз ждал нового наступления тьмы, новых потоков фиолетового туманы – и какой бы цвет утра мир не выбирал, увидевшему лемурийскую темноту был симпатичен лишь ночи цвет.
Грецион Психовский, пьющий из аметистового кубка в костяной рамке, понял, что ночь пленила и его – теперь уж точно появится соблазн жертвовать рассветами ради закатов, а луна начнет припекать сильнее, чем самое раскаленное добела солнце.
Сейчас профессор был един для всех оттисков, был собой, и это его безумно радовало. Больше не маячила на краешке сознания назойливая мысль о том, что где-то есть миллиарды других Греционов, периодически умирающих, и они, эти чужие Греционы – тоже ты, хотя и не ты вовсе. И их больше нет в Вавилонском Драконе, потому что и никакого Дракона нет. Этот концепт, в общем и целом, взрывал голову, постоянно приходилось напоминать себе, что есть только ты здесь и сейчас, ты это ты, да и вообще – никаких иных оттисков для нынешнего тебя нет, они вспоминаются, лишь когда по башке ударяет дежавю.