Отвергая дихотомию между аналитическими и синтетическими истинами, Куайн не отрицает, что между истинами могут существовать некоторые количественные различия. Он с готовностью признает, что среди принимаемых нами утверждений одни отвергнуть легче, чем другие. Если воспользоваться метафорой из его книги «Паутина веры», то можно считать, что труднее отвергнуть утверждения, находящиеся ближе к центру паутины наших текущих представлений, а значит, крепче связанные с остальными частями паутины. Отказ от этих утверждений с необходимостью повлечет за собой отказ от других утверждений и представлений. Но чем большую часть паутины нам приходится отвергать, тем меньше становится наша точка опоры. Отсюда афоризм Куайна о «максимуме минимального повреждения» («Поиск истины», 14). Фактом тем не менее остается то, что различения любого рода, проводимые логическим позитивизмом и сознательно созданные для ослабления эмпиризма, являются анафемой для Куайна. Его эмпиризм прозрачнее и чище. Куайн считает, что все знание выводится из чувственного опыта — хотя индивидуальные частицы знания могут и не опираться на индивидуальные факты чувственного опыта.
Неопределенность перевода
Одним из следствий этих взглядов, и одним из самых известных положений Куайна, является утверждение о том, что он сам назвал неопределенностью перевода. Это положение о том, что существуют два способа перевода с одного языка на другой, и они несовместимы друг с другом, при том, что ни один из них не является несовместимым с тем, что говорящий на языке оригинала хочет сказать или сделать. Более того, по сути не важно, какой из способов перевода является правильным (хотя и могут возникать прагматические факторы — например, простота, заставляющая предпочесть один способ другому).
Для наглядности и понимания сути того, что мы сейчас обрисовали в общих чертах, представьте, что вам предстоит выполнить проект трудного перевода. Вообразите, что вам надо составить двуязычный словарь английского языка и языка какого-то народа, с которым ни у вас, ни у других носителей английского языка никогда не было никаких контактов. Предположим, что вы в процессе работы заподозрили, — имея на то реальные основания, — что одно из предложений, которые люди того народа считают истинным, надо перевести, как «все лебеди — белые». Далее предположим, что вы видите, как группа этих людей впервые сталкивается с черным лебедем, хотя это не мешает им и дальше воспринимать данное утверждение как неопровержимое. По этому поводу вы можете выдвинуть сколько угодно самых разнообразных гипотез. Возможно, они уже давно знают о черных лебедях, и ваш перевод просто неточен. Возможно, они отбросили свой чувственный опыт как иллюзию. Возможно, они стали в ином смысле употреблять слова данного предложения — например, придали иной смысл слову «лебедь». Может быть, в своей жизни они вообще придерживаются какой-то иной, неведомой нам логики. Понятно, что какие-то из этих гипотез будут восприниматься как более вероятные, в зависимости от того, что будут говорить и делать те люди. Но если Куайн прав относительно холистической взаимозависимости всех их утверждений и утверждений, сделанных вами, то в принципе все эти гипотезы — как и многие другие — могут, при условии соответствующих уточняющих поправок, сохранить свою ценность и жизнеспособность. В свою очередь, это сделает противоречащими друг другу разные способы перевода с языка того народа на английский язык.
Можно привести менее жесткий пример, принадлежащий самому Куайну, показывающий, как выбор системы классификации допускает расширение диапазона возможных переводов. Пример менее жесткий, потому что касается разницы в переводе слов, а не предложений (где разница сглаживается). Куайн воображает слово чужого языка «гавагаи», употребление которого совпадает с употреблением английского слова «кролик». Куайн утверждает, что «гавагаи» может употребляться не только для обозначения кролика как такового, но и для обозначения «неотъемлемого признака кролика» («Слово и объект», глава 2). Опять-таки ничто не может исключить такое экстравагантное словоупотребление, — независимо от того, что говорят и делают носители чужого языка, — если сделать необходимые поправки в остальных фрагментах языка. Предположим далее, что в том языке существует конструкция «Здесь есть точно два...». Предположим, что вместо пропуска мы вставим слово «гавагаи» и получим полное предложение, которое носителями чужого языка воспринимается как истинное в том и только в том случае, если в предложении говорится точно о двух кроликах. Это является решающим возражением против употребления слова «гавагаи» в смысле некого «неотъемлемого признака кролика». Ибо если речь идет именно о двух кроликах, то, следовательно, речь идет не об «неотъемлемых признаках», а о гораздо большем их количестве. Хотя в действительности это возражение не является таким уж решающим. Дело в том, что можно по-разному перевести саму конструкцию. Например, ее можно перевести искусственно, как «Здесь есть точно два ..., и если ... являются неотъемлемыми признаками кролика, то здесь находятся ровно два кролика». Поскольку такая разница не проявляется на уровне законченных предложений, то два соперничающих перевода данного предложения являются в известном смысле эквивалентными, ибо в каждом содержится утверждение о двух кроликах. И поэтому Куайн иногда называет неопределенность, проиллюстрированную этим примером, неопределенностью точки отсчета, а не неопределенностью перевода (см., например, «Поиск истины», § 20). Такая неопределенность менее радикальна, но мы извлекаем из нее, по существу, тот же урок.