Шонесси предъявил свой пропуск. Часовому было на вид лет восемнадцать, но на груди его красовались две медали. Он внимательно проверял документы.
На наших удостоверениях личности, как и на всех офицерских пропусках, стояло факсимиле верховного главнокомандующего.
— Эйзенхауэр, — с уважением произнес часовой. Затем он записал в блокнот: «Шонесси — майор; Градец — старший сержант; Блейер — сержант; Галогувер (фамилия Джо) — старшина». Захлопнув книжечку, часовой отдал честь.
Со дня нашего наступления, которое началось одиннадцать месяцев назад, мы впервые находились за пределами территории, занятой нашими войсками. Теперь на пути в Прагу не было никаких препятствий!
Узкая полевая дорога скоро превратилась в сплошные ухабы. Мы свернули на север, чтобы при первой же возможности выехать на шоссе. По обочинам дороги то тут, то там сидели группами красноармейцы, раскуривая козьи ножки. У домика лесника был контрольный пункт. Узнав, кто мы такие, лейтенант попросил нас выйти из машины и что-то крикнул одному солдату. Тот через несколько минут принес кофейник и несколько чашек.
Лейтенант наполнил чашки.
— За мир! — торжественно произнес он и одним глотком опустошил свою чашку. Мы последовали его примеру. У меня сразу же запершило в горле: это была русская водка!
Лейтенант вновь наполнил чашки.
— За Рузвельта, — почтительно произнес он.
Мы выпили. Я по очереди посмотрел на своих спутников. Лица их раскраснелись. Низкорослый крепкий солдат с киргизским лицом протянул мне кусок сала и огромный ломоть черного хлеба. Я откусил, надеясь, что это поможет.
Следующий тост был за Эйзенхауэра, потом — за Сталина. Дальше пить я отказался и сел на землю. Блейер свалился с ног после чарки за Конева. Когда пили за здоровье генерала Паттона, не выдержал Шонесси. А русские все наливали и наливали — за генерала Брэдли, за Малиновского, за американскую армию, за Буденного.
Из всей нашей группы на ногах стоял один только Джо.
И как только после всего этого он еще мог сидеть за баранкой! В пути нас останавливали еще три раза и все три раза приглашали вместе выпить. И все три раза я выдерживал только до Конева…
Вскоре показались окраины Праги. Мы прямо в поле приготовили себе кофе. По всему было видно, что бои здесь шли совсем недавно, может быть, еще сегодня. На дороге валялись сожженные танки и грузовики. Стены домов испещрены пулями и осколками. Здесь проходили последние бои регулярных войск в Европе!
Тут же впервые после Арденн я увидел такое количество убитых — по обе стороны дороги валялись трупы солдат вермахта и эсэсовцев. Рядом были разбросаны узлы с награбленным барахлом.
Из города навстречу нам тянулась колонна пленных. Они, казалось, не замечали трупов своих соплеменников. Через каждые шестьдесят метров шли красноармейцы. Большей частью это были коренастые крепкие парни, очень молодые.
Справа и слева от шоссе нам радостно махали улыбающиеся жители. Из города все тянулись и тянулись бесконечные, мрачные колонны пленных, а в город мчались машины с красноармейцами.
Вот наконец и первые пражские домики…
Дома! После шести долгих лет…
Тогда мы с Евой направились сначала в Моравска-Остраву. Чтобы быть похожими на туристов, взяли с собой рюкзаки. Моя папка с рисунками выдавала нас, показывая, что это простая воскресная прогулка.
Уехать из страны я согласился только по настоянию Евы. Она была активным членом коммунистической фракции студентов, и за выступления на многочисленных собраниях ее могли арестовать. Кроме того, мать Евы — еврейка, и хотя нюрнбергские расовые законы пока еще и не имели такой силы в так называемом протекторате, как в самой третьей империи, но это был лишь вопрос времени.
Отец Евы, известный врач, за границей мог бы сделать прекрасную карьеру. У него не раз была возможность выехать туда! И друзья склоняли его к этому. Теперь же вот его начальник требовал… развестись с женой-еврейкой! Однако отец Евы не сделал ни того, ни другого. Он заявил, что не покинет родины до тех пор, пока здесь остается его любимая дочь. Значит, чтобы заставить родителей выехать за границу, Еве нужно было сделать это сначала самой.
Ева не раз твердила, что и моя жизнь тоже находится в опасности. Мне казалось это абсурдом. Я был далек от политики. Это мог подтвердить каждый. Я был тогда убежден, что художнику и незачем заниматься этим.
Правда, время от времени я выполнял сатирические рисунки для журнала «Сэмпл». Рожи заправил Третьего рейха так и напрашивались на карикатуры! Рисунки же для гектографических листовок, выпускаемых организацией Евы с начала наступления гитлеровских войск, я никогда не подписывал своим именем. А то обстоятельство, что в моей мастерской за последние месяцы довольно часто собираются немецкие беженцы?… Должны же люди где-то встречаться!