Наконец очередь дошла и до тощей блондинки. Фридмен взял у меня из рук микрофон и шепнул в него: «Не записывать!»
Было ясно, что от этой недоброжелательной особы ничего хорошего не услышишь. Капитан поднес микрофон к ее носу и подчеркнуто вежливо сказал:
— Итак, вот ваша возможность, фрау… или фрейлейн…
Тощая блондинка отвернулась и скорчила сердитую мину.
Фридмен не отступал.
— Ну, фрейлейн?… Перед нами стоит молодая белокурая немецкая женщина с сумрачным лицом. Она неоднократно пыталась вступить в разговор, поправляя своих соседей. Наш репортаж идет вполне демократично, и каждый может высказать свое мнение. Это и есть демократия. Не правда ли? От этого вы, вероятно, отвыкли, а? Итак, попытайтесь! Скажите нам, почему вы остались здесь?
Ответа не последовало.
Вперед снова протиснулся Лепене. Его, видно, обуревала жажда деятельности.
— Ну говорите же, фрейлейн Радемахер, — усердствовал он. — Наши друзья не могут ждать целую вечность.
Расходуется электричество, не так ли, господин… господин майор?
В чинах своих освободителей господин Лепене еще не разбирался, но можно было не сомневаться, что он их скоро освоит. Фрейлейн Радемахер сердито посмотрела на него сквозь блестевшие стекла очков:
— Если бы таких типов, как вы, господин Лепене, в свое время поставили к стенке, дела у нашего фатерлянда шли куда бы лучше.
Толстяк повернулся к Фридмену, словно ища поддержки, но тот не произнес ни одного ободряющего слова. Наоборот, эта буря в стакане воды доставляла американцу удовольствие.
— Демократия, — повторил капитан и сунул под нос толстяку выключенный микрофон.
Торговец кишками оптом и в розницу сделал несколько глотательных движений. Весь мир слушал его. Мир должен знать, на чьей стороне он, Артур Лепене…
— Фрейлейн Радемахер, — начал он с помпой, — вы, кажется, не понимаете, что проиграли? Наши освободители, слава Богу, ясно видят, кто в этот решающий час на их стороне. Я, во всяком случае, торжественно заявляю, что подавляющее большинство жильцов этого дома, начиная с моей скромной особы, ничего другого не желают, как поскорее оказаться в тылу. Мы должны лояльно предоставить себя в распоряжение наших освободителей, которые наверняка помогут нам снова…
— Смотрите не замарайте рук, господин Лепене! — раздался чистый, юный голос. Это сказала рыжеволосая малютка в мужском жакете. У нее были большие голубые глаза и веснушки.
Толстяк судорожно хватал воздух ртом.
— Но позвольте, фрейлейн! Вы-то уж помолчали бы… Вы ведь даже не состоите на учете в полиции и находитесь здесь только благодаря нашей жалости… Вы должны бы радоваться, что мы вас квартальному не… Я имею в виду, что… у вас есть крыша над головой. И вообще, когда все передается в эфир…
Голубые глаза девушки смотрели насмешливо и твердо:
— Передается? Эта штука выключена еще пять минут назад. Майор, или кто он там, сказал об этом другому, так ведь?
Вопрос предназначался явно мне. При этом девушка посмотрела на меня без тени робости. Я был сражен с первого удара.
— Разумеется, — подтвердил я и рассмеялся. Фридмен тоже не смог сдержать ухмылки. Он спрятал микрофон в карман шинели. Интервью закончилось.
Рыжеволосая девушка в чересчур большом мужском жакете засунула обе руки в карманы своих лыжных брюк. В полутемном подъезде она выглядела совсем юной. Бианки, войдя в подъезд, сразу же заинтересовался ею, но она, казалось, не замечала этого. Девушка подхватила на руки младшего из Гигерихов и скрылась в темноте лестничной клетки.
Когда стемнело, мы отважились пуститься в обратный путь, предупредив об этом наших ребят в лесочке ракетами. Теперь проезжая часть дороги сплошь была усеяна глубокими воронками.
— Поехали! — приказал Фридмен, но только мы выбрались из спасительной тени домов, как раздался треск пулемета: где-то бдительно дежурил немецкий расчет.
Удар бросил машину в сторону, все трое стукнулись касками о потолок кабины, но Бианки не выпустил руль. Вскоре мы очутились на опушке леса.
— Доложите о своем возвращении в штаб, — проворчал лейтенант, который не пропускал нас утром. — Три часа назад я передал, что с сегодняшнего дня три пайка у них будут лишние…
По пути в Люксембург мы молча курили, осмысливая свою «прогулку».